Покойный маттиа паскаль. Луиджи пиранделло

Раздираемый двумя чувствами – тревогой и яростью (не могу сказать, которое из них волновало меня сильнее; вероятно, это было, в сущности, одно чувство – тревожная ярость или яростная тревога), я уже не беспокоился о том, что кто-нибудь посторонний узнает меня до того, как я приеду в Мираньо или едва только сойду с поезда.

Я принял лишь одну предосторожность: сел в вагон первого класса. Уже наступил вечер, и к тому же опыт, проделанный с Берто, успокоил меня: во всех так укоренилась уверенность в моей печальной кончине целых два года тому назад, что никому и в голову не пришла бы мысль, что я – Маттиа Паскаль. Я попытался высунуть голову из окна, надеясь, что вид знакомых мест вызовет у меня иное, более кроткое чувство, но это только усилило во мне тревогу и ярость. При лунном свете я издали различил холм в Стиа.

– Убийцы! – процедил я сквозь зубы. – Ну погодите…

Сколько важного забыл я спросить у Роберто, ошеломленный неожиданным известием! Проданы ли имение и мельница? Или же кредиторы договорились между собой о временной отдаче их под опеку? Умер ли Маланья? Как тетя Сколастика?

Не верилось, что прошло всего два года и несколько месяцев. Казалось, что прошла целая вечность, а так как со мной случились вещи необычайные, я считал, что такие же необычайные вещи должны были произойти и в Мираньо. И, однако, там ничего не случилось, кроме брака Ромильды и Помино, то есть вещи самой обычной, которая лишь теперь, с моим возвращением, становилась необыкновенным происшествием.

Куда же мне следует направиться, как только я окажусь в Мираньо? Где свила гнездышко новая супружеская пара?

Для Помино, богача и единственного наследника, дом, где жил я, бедняк, был слишком убог. К тому же Помино, при своем нежном сердце, чувствовал бы себя неважно там, где все напоминало бы ему обо мне. Возможно, он поселился вместе с отцом, в большом доме. Я представил себе вдову Пескаторе – какой вид матроны она на себя теперь напускает! А бедняга кавалер Помино Джероламо Первый, такой щепетильный, мягкий, благодушный, в когтях у этой мегеры! Какие там сцены! Уж конечно, ни у отца, ни у сына не хватило мужества избавиться от нее. А теперь вот – ну не досадно ли? – избавлю их я…

Да, мне надо направиться прямо в дом Помино: если там я их не найду, то, во всяком случае, узнаю у привратницы, где искать.

О мой мирно уснувший городок, какое потрясение ожидает тебя завтра при известии о моем воскресении! Ночь была лунная, на почти вымерших улицах фонари уже погасли, многие в этот час ужинали.

Из-за предельного нервного возбуждения я не чуял под собой ног и шел, словно не касаясь земли. Не могу сказать даже, в каком я был душевном состоянии; у меня сохранилось только ощущение, будто все мои внутренности переворачивал гомерический смех, который, однако, не мог вырваться наружу; вырвись он – и камни мостовой оскалились бы, как зубы, и дома зашатались бы.

В одно мгновение очутился я у дома Помино, но не обнаружил в подъезде" старухи привратницы в ее стеклянной будке. Дрожа от нетерпения, я подождал несколько минут и вдруг заметил над одной из створок парадной двери уже вылинявшую и пыльную траурную ленту, которая явно была приколочена здесь еще несколько месяцев тому назад. Кто же умер? Вдова Пескаторе? Кавалер Помино? Ясное дело – кто-то из них. Может быть, кавалер… Тогда, уж наверно, я найду свою пару голубков здесь, в большом доме. У меня больше не было сил дожидаться. Я побежал по лестнице, шагая через две ступеньки, и на втором пролете встретил привратницу:

– Дома кавалер Помино?

Старая черепаха посмотрела на меня так ошеломленно, что я сразу понял: умер бедняга кавалер Помино.

– Сын! Сын! – сразу поправился я, продолжая подниматься по лестнице.

Уж не знаю, что бормотала себе под нос старуха, спускаясь вниз. Дойдя почти доверху, я вынужден был остановиться – не хватало дыхания. Я взглянул на дверь и подумал: "Может быть, они еще ужинают, сидят за столом все трое, ничего не подозревая. Но пройдет несколько секунд – и едва я постучусь в дверь, как вся их жизнь перевернется вверх дном… Сейчас я – носитель грозящего им рока".

Я поднялся по последним ступенькам и взялся за шнурок звонка. Сердце у меня бешено колотилось, я прислушался. Ни звука. И в этой тишине я расслышал легкое динь-динь звонка, который я сам медленно, осторожно тянул за шнурок.

Кровь ударила мне в голову, в ушах загудело, словно этот легкий звон, еле доносившийся до меня в тишине, звучал во мне самом резко и оглушительно.

Через несколько минут я вздрогнул, узнав за дверью голос вдовы Пескаторе:

– Кто там?

Я не смог ответить сразу и крепко прижимал к груди кулаки, словно для того, чтобы не дать сердцу выпрыгнуть наружу. Потом глухо, скандируя каждый слог, произнес:

– Маттиа Паскаль.

– Маттиа Паскаль, – повторил я, стараясь говорить еще более замогильным голосом.

Я услышал, как старая ведьма – явно в ужасе – отбежала от двери, и внезапно представил себе, что там сейчас происходит. Теперь должен появиться мужчина – сам Помино, этот храбрец!

Мне, однако, следовало не спеша, как и раньше, обдумать свой образ действий.

Едва только Помино гневным рывком открыл дверь и увидел меня, выпрямившегося во весь рост и словно наступающего на него, он в ужасе попятился. Я ворвался в комнату, крича:

– Маттиа Паскаль! С того света!

Помино с тяжелым стуком плюхнулся задом на пол. Руки он инстинктивно закинул за спину и теперь опирался на них всем телом, тараща на меня глаза:

– Маттиа? Ты?!

Вдова Пескаторе, прибежавшая со свечой в руке, издала душераздирающий вопль, словно роженица. Ударом ноги я захлопнул дверь и вырвал у нее свечу, которую она едва не уронила на пол.

– Тише! – крикнул я ей прямо в лицо. – Вы, кажется, и впрямь приняли меня за привидение?

– Ты живой? – выдавила она, побелев от страха и впиваясь пальцами себе в волосы.

– Живой! Живой! Живой! – подхватил я с какой-то свирепой радостью. – А вы меня опознали в мертвеце? В утопленнике?

– Да откуда же ты? – в ужасе спросила она.

– С мельницы, ведьма! – зарычал я. – Вот, держи свечу да гляди на меня хорошенько! Это я? Узнаешь? Или тебе кажется, что перед тобой тот несчастный, который утонул в Стиа?

– Значит, то был не ты?

– Ради бога!.. – простонал Помино, торопливо поднимаясь с пола… – Малютка… Я боюсь… Молоко…

Я схватил его за руку, тоже, в свою очередь, оторопев:

– Что еще за малютка?

– Моя… моя… дочка… – пробормотал Помино.

– Ах ты убийца! – заорала вдова Пескаторе. Ошеломленный этим новым известием, я не мог ответить ни слова.

– Твоя дочь? – прошептал я. – Ко всему еще и дочь… И теперь она…

– Мама, ради бога, пойдите к Ромильде… – умоляющим тоном произнес Помино.

Но было уже поздно. Ромильда с раскрытой грудью, к которой присосался младенец, полуодетая, словно, услышав наши крики, она впопыхах спрыгнула с постели, – Ромильда вошла в комнату и увидела меня:

– Маттиа!

Она упала на руки Помино и матери, которые унесли ее, оставив в суматохе малютку у меня на руках, когда я вместе с ними бросился к Ромильде.

Я остался один во мраке прихожей с этой хрупкой малюткой, которая пронзительно кричала, требуя молока. Я был смущен, растерян, в ушах у меня звучал отчаянный крик женщины, которая была моей, а теперь вот родила эту девочку, и не от меня, не от меня! А мою-то, мою она тогда не любила! Значит, и мне, черт побери, нечего жалеть ни ее ребенка, ни их всех. Она вышла замуж? Ну, так теперь я… Но малютка продолжала кричать, и тогда… Что оставалось делать? Чтобы успокоить девочку, я осторожно прижал ее к груди и принялся нежно похлопывать по крошечным плечикам и укачивать, прохаживаясь взад и вперед. Ярость моя утихла, пыл угас. Девочка мало-помалу смолкла.

18. Покойный Маттиа Паскаль

– Убийцы! – процедил я сквозь зубы. – Ну погодите…

Куда же мне следует направиться, как только я окажусь в Мираньо? Где свила гнездышко новая супружеская пара?

– Дома кавалер Помино?

Старая черепаха посмотрела на меня так ошеломленно, что я сразу понял: умер бедняга кавалер Помино.

– Сын! Сын! – сразу поправился я, продолжая подниматься по лестнице.

Уж не знаю, что бормотала себе под нос старуха, спускаясь вниз. Дойдя почти доверху, я вынужден был остановиться – не хватало дыхания. Я взглянул на дверь и подумал: «Может быть, они еще ужинают, сидят за столом все трое, ничего не подозревая. Но пройдет несколько секунд – и едва я постучусь в дверь, как вся их жизнь перевернется вверх дном… Сейчас я – носитель грозящего им рока».

Через несколько минут я вздрогнул, узнав за дверью голос вдовы Пескаторе:

– Кто там?

– Маттиа Паскаль.

– Маттиа Паскаль, – повторил я, стараясь говорить еще более замогильным голосом.

Мне, однако, следовало не спеша, как и раньше, обдумать свой образ действий.

– Маттиа Паскаль! С того света!

– Маттиа? Ты?!

– Тише! – крикнул я ей прямо в лицо. – Вы, кажется, и впрямь приняли меня за привидение?

– Ты живой? – выдавила она, побелев от страха и впиваясь пальцами себе в волосы.

– Да откуда же ты? – в ужасе спросила она.

– Значит, то был не ты?

– Иди к черту, ведьма! Я же стою здесь, живой! А ты вставай, чудило! Где Ромильда?

– Ради бога!.. – простонал Помино, торопливо поднимаясь с пола… – Малютка… Я боюсь… Молоко…

Я схватил его за руку, тоже, в свою очередь, оторопев:

– Что еще за малютка?

– Моя… моя… дочка… – пробормотал Помино.

– Ах ты убийца! – заорала вдова Пескаторе. Ошеломленный этим новым известием, я не мог ответить ни слова.

– Твоя дочь? – прошептал я. – Ко всему еще и дочь… И теперь она…

– Мама, ради бога, пойдите к Ромильде… – умоляющим тоном произнес Помино.

– Маттиа!

– Маттиа! А что девочка?

– Тише ты! Она у меня.

– А что ты с ней делаешь?

– Ем ее… Что делаю! Вы же сунули ее мне в руки… Пусть теперь и лежит у меня. Она успокоилась. Где Ромильда?

Он подошел ко мне, весь дрожа и глядя с опаской, как сука, увидевшая, что хозяин взял на руки ее щенка.

– Ромильда? А что? – переспросил он.

– А то, что мне надо с ней поговорить, – грубо ответил я.

– Знаешь, она в обмороке.

– В обмороке? Ну что ж, приведем ее в чувство.

Помино с умоляющим видом попытался преградить мне путь:

– Ради бога… Послушай… Я боюсь… Как это… ты… живой?… Где же ты был?… Ах, боже ты мой… Послушай… Может быть, ты лучше со мной поговоришь?

– Нет! – закричал я. – Буду говорить с ней. Ты во всем этом деле теперь никто.

– Твой брак недействителен.

– Как!.. Что ты говоришь? А девочка?

– Девочка… Девочка… – процедил я сквозь зубы. – Постыдился бы! Только два года прошло, а вы уж успели и дочкой обзавестись. Тише, маленькая, тише! Пойдем к маме!.. Ладно, веди меня! Куда идти?

Не успел я войти в спальню с ребенком на руках, как вдова Пескаторе накинулась на меня, словно гиена. Я оттолкнул ее яростным взмахом руки:

– А вы убирайтесь! Вон там ваш зятек. Если хотите орать, орите на него. Я вас знать не знаю.

Я склонился над Ромильдой, которая горько рыдала, и положил девочку рядом с ней.

– Вот, возьми ее… Ты плачешь? Отчего? Оттого, что я жив? Ты предпочла бы, чтоб я был мертв? Посмотри на меня… Ну же, посмотри мне в лицо. Каким я тебе больше нравлюсь – живым или мертвым?

Она попыталась взглянуть на меня сквозь слезы и прерывающимся от рыданий голосом прошептала:

– Но… как… ты? Что… ты делал?

– Что делал? – усмехнулся я. – Это ты у меня спрашиваешь, что я делал? Ты-то вышла вторично замуж… за этого болвана… Родила дочку и теперь еще спрашиваешь, что я делал?

– Что теперь будет? – простонал Помино, закрывая лицо руками.

– Но ты, ты… Где ты пропадал? Раз ты притворялся умершим, раз ты скрывался… – начала орать вдова Пескаторе, надвигаясь на меня с поднятыми кулаками.

Я схватил одну ее руку, скрутил и прорычал:

– Молчать, я вам говорю! Замолчите сейчас же, и если вы только пикнете, я позабуду жалость, которую испытываю к этому болвану, вашему зятю, и к этой крошке, и буду поступать по закону! А знаете ли, что гласит закон? Что я должен восстановить свой брак с Ромильдой…

– С моей дочерью? Ты?… Ты с ума сошел! – не смущаясь, завопила она.

Но Помино, услышав мою угрозу, принялся уговаривать ее, чтобы она ради всего святого замолчала и успокоилась.

Тогда мегера, отстав от меня, напустилась на него, дурака, болвана, ничтожество, умеющего только хныкать и жаловаться, как баба.

Меня разобрал такой смех, что живот заболел.

– Хватит! – закричал я, когда немного успокоился. – Да я оставлю ему Ромильду! Охотно оставлю! Неужели вы считаете меня таким дураком, чтоб я захотел снова стать вашим зятем? Ах, бедный ты мой Помино! Прости, бедный мой друг, что я назвал тебя болваном. Но ведь ты же слышал? И теща твоя назвала тебя так, и – честное слово! – еще раньше так о тебе отзывалась Ро-мильда, наша женушка, да, да, она – не кто другой. Ты ей казался и болваном, и тупицей, и пошляком, и не помню уж чем еще. Не так ли, Ромильда? Ну, признайся же… Ну-ну, перестань плакать, дорогая, вытри глаза, а то еще молоко испортишь… Я теперь жив – видишь? – и хочу радоваться жизни, да, радоваться, как говорил один мой подвыпивший приятель… Радоваться. Помино! Ты думаешь, я хочу отнять маму у дочки? Ой, нет-нет! У меня уже есть сын без отца… Видишь, Ромильда? Мы с тобой теперь квиты: у меня есть сынок, он – сын Маланьи, а у тебя дочка, и она – дочь Помино. Если на то будет воля божья, мы их еще когда-нибудь поженим! Но теперь мой сын для тебя уже не обида… Поговорим о вещах повеселей… Расскажи-ка мне, как ты и твоя мать умудрились опознать мой труп там, в Стиа.

– Но я ведь тоже опознал! – вскричал, потеряв терпение, Помино. – Вся округа опознала! Не они одни!

– Молодцы! Молодцы! Он был так на меня похож?

– Твой рост… Борода… Одет как ты… в черное. К тому же ты столько времени пропадал…

– Ну конечно, я скрылся, ты ведь это уже слышал? Как будто я скрылся не из-за них. Из-за нее, из-за нее… И вот, знаешь ли, я все-таки решил было вернуться… Да, да, нагруженный золотом! Как вдруг, оказывается, я умер, утонул, даже разложился… И вдобавок всеми опознан! Слава богу, два года я болтался повсюду, как блудный сын, а вы-то здесь – помолвка, свадьба, медовый месяц, пиры, веселье, дочка…

Спящий в гробе – мирно спи,
Жизнью пользуйся, живущий…

– А теперь-то как? Теперь-то как будет? – стеная, повторял Помино, сидевший как на иголках. – Вот о чем я спрашиваю!

Ромильда встала и перенесла девочку в колыбельку.

– Пойдем, пойдем отсюда, – сказал я. – Малютка заснула. Поговорим в другом месте.

Мы перешли в столовую, где на еще накрытом столе виднелись остатки ужина. С мертвенно-бледным, ошалелым, перекошенным лицом, весь дрожа и беспрестанно моргая помутневшими глазками, сузившиеся от муки зрачки которых казались двумя черными точками, Помино только и делал, что почесывал себе лоб и повторял как в бреду:

– Жив… Жив… Как же это? Как же это?

– Да перестань ты ныть! – крикнул я. – Сейчас все обсудим.

Ромильда, облачившись в халат, присоединилась к нам. При свете лампы я на нее просто загляделся: она похорошела и стала совсем как в былые дни, даже еще красивее.

– Дай-ка я на тебя посмотрю… Разрешаешь, Помино? Тут ничего худого нет: я ведь раньше твоего стал ей мужем и был им подольше, чем ты. Да не стесняйся же, Ромильда! Смотри, смотри, как корчится Мино! Раз я на самом деле не умер, все в порядке!

– Это недопустимо! – пропыхтел побледневший Помино.

– Волнуется! – подмигнул я Ромильде. – Ну ладно, успокойся, Мино… Я же сказал, что не отберу ее у тебя, и я сдержу слово. Только подожди… С твоего позволения!

Я подошел к Ромильде и смачно чмокнул ее в щеку.

– Маттиа! – весь дрожа, крикнул Помино.

Я опять расхохотался:

– Ревнуешь? Ко мне? Вот еще! У меня право первенства. Впрочем, Ромильда, можешь предать это забвению. А знаешь, идя сюда, я предполагал (ты уж извини, Ромильда), я предполагал, дорогой Мино, что очень обрадую тебя возможностью освободиться, и, признаюсь, это меня весьма огорчало: я ведь хотел отомстить. Поверишь ли, я и сейчас, пожалуй, не прочь отобрать у тебя Ромильду – ты, как видно, ее любишь, а она… Да, да, это похоже на сон, но она такая же, как была когда-то… Помнишь, Ромильда?… Да не плачь же! Опять ты принялась хныкать!.. Хорошие были времена… Нет им возврата… Ладно, ладно: у вас теперь дочка, значит, и говорить не о чем! Оставлю вас в покое, черт побери!

– Но ведь брак-то наш будет недействительным! – закричал Помино.

– И пусть себе будет, – ответил я. – Если он и аннулируется, то чисто формально. Я своих прав заявлять не стану, не стану и добиваться официального признания меня живым, если не буду к этому вынужден. Я вполне удовлетворюсь, если все меня увидят и узнают, что на самом-то деле я жив. Я хочу только не числиться мертвым. Поверьте, такое состояние – самая настоящая смерть. Да ты и сам это понимаешь, раз Ромильда стала твоей женой… Остальное мне безразлично! Ты открыто, на глазах У всех, женился; все знают, что она уже целый год твоя жена; пусть так и остается. Неужто ты думаешь, что кто-нибудь поинтересуется, остался ли законным ее первый брак? Все это – прошлогодний снег… Ромильда была моей женой; теперь, вот уже год, она твоя жена, мать твоего ребенка. Через месяц об этом и судачить-то перестанут. Верно я говорю, вы, дважды теща?

Вдова Пескаторе с мрачным видом хмуро кивнула головой. Но Помино, которого все сильнее разбирало беспокойство, спросил:

– А ты останешься тут, в Мираньо?

– Да, и иногда вечерком буду заходить к тебе выпить чашку кофе или стаканчик вина за ваше здоровье.

– Ну, уж это – нет! – выпалила вдова Пескаторе, вскакивая с места.

– Да он шутит!.. – заметила Ромильда, не поднимая глаз.

– Видишь, Ромильда? – обратился я к ней. – Они боятся, как бы у нас с тобой опять не началась любовь… Это было бы мило с твоей стороны! Нет, нет, не надо мучить Помино. Я хочу сказать, что, раз он не желает принимать меня в своем доме, я стану прохаживаться по улице под твоими окнами. Хорошо? И устраивать тебе дивные серенады.

Помино, бледный, дрожащий, ходил взад и вперед по комнате, бормоча:

– Это невозможно… Невозможно… – Вдруг он остановился и сказал: – Факт тот, что она, раз ты жив и находишься тут, больше не будет моей женой…

– А ты считай, что я умер! – спокойно ответил я.

Он снова принялся ходить взад и вперед:

– Ну и не считай! Ну посуди сам хорошенько: если со стороны Ромильды у тебя на этот счет не будет никаких неприятностей, то от кого еще тебе их ждать? Пусть скажет Ромильда… Ну же, Ромильда, говори, кто из нас лучше: он или я?

– Но я имею в виду – перед лицом закона! Перед лицом закона! – закричал он, останавливаясь.

Ромильда озабоченно и нерешительно взглянула на него.

– Если говорить о законе, – заметил я, – то мне, извини, кажется, что больше всего пострадаю я, поскольку мне придется отныне быть свидетелем того, как моя прекрасная половина ведет с тобой супружескую жизнь.

– Но ведь раз она, – возразил Помино, – больше не является твоей женой…

– Ну, в общем, – громко вздохнул я, – я намеревался отомстить и не мщу; я оставляю тебе жену, оставляю тебя в покое, а ты еще чем-то недоволен? Ладно, Ромильда, вставай, и уйдем отсюда вместе! Предлагаю тебе блестящее свадебное путешествие… Уж мы с тобой повеселимся! Брось ты этого скучного плаксу! Как тебе нравится? Он хочет, чтобы я по-настоящему бросился в мельничную запруду Стиа.

– Вовсе я этого не хочу! – возопил выведенный из себя Помино. – Но ты по крайней мере уйди! Уходи отсюда, раз уж тебе понравилось притворяться умершим! Уходи сейчас же, и подальше, так, чтобы никто тебя не видел. Потому что, если ты… тут… живой… я не смогу…

Я встал, успокоительно похлопал его по плечу и объявил, что уже был в Онелье у брата. Там все теперь знают, что я жив, и завтра эта весть неизбежно дойдет до Мираньо. Затем я вскричал:

– Чтоб я опять притворился умершим?! Прозябал где-то вдали от Мираньо? Шутишь, мой дорогой! Успокойся: живи себе мирно супружеской жизнью и ни о чем не тревожься… Как бы то ни было, свадьбу твою отпраздновали. Все одобрят то, что я предлагаю, принимая во внимание наличие ребенка. Обещаю, клятвенно обещаю, что никогда не явлюсь докучать тебе, даже чтобы выпить несчастную чашку кофе, даже чтобы насладиться радостным и бодрящим зрелищем вашей любви, вашего согласия, вашего счастья, построенного на моей смерти… Ах вы неблагодарные! Пари держу, что никто, даже ты, преданнейший друг, никто из вас ни разу не сходил на кладбище повесить венок, положить хоть жалкий цветок на мою могилу… Ведь правда? Отвечай же!

– Все-то ты шутишь! – весь сжавшись, произнес Помино.

– Шучу? И не думаю! Там ведь лежит труп человека, а с этим не шутят. Бывал ты там?

– Нет… Я не… У меня мужества не хватило… – пробормотал Помино.

– А жену у меня отнять – на это мужества хватило, озорник ты этакий!

– А ты – у меня? – быстро возразил он. – Разве ты первый не отобрал ее у меня, когда был жив?

– Я? Вот еще! Она же тебя сама не захотела! Неужто тебе надо повторять, что она считала тебя дураком? Пожалуйста, подтверди ему, Ромильда, – видишь, он обвиняет меня в предательстве. Ну ладно! Не будем больше об этом говорить, он все-таки твой муж. Но никакой вины за мной нет… Полно, полно… Завтра я сам навещу этого бедного покойника, который лежит там без единого цветочка, без единой пролитой слезы… А скажи, камень-то хоть положили на его могилу?

– Да, – живо ответил Помино. – За счет муниципалитета… Мой бедный папа…

– Произнес на моей могиле речь. Знаю. Если бы бедняга покойник слышал… А что написано на плите?

– Не знаю… Надпись сочинил Жаворонок.

– Представляю себе! – вздохнул я. – Ладно. Поставим крест и на этом. Расскажи-ка мне лучше, как это вы так быстро поженились… Да, не очень-то долго ты меня оплакивала, моя вдовушка! А может быть, и вовсе не плакала? А? Да скажи хоть слово. Неужто я так и не услышу твоего голоса? Смотри: сейчас поздняя ночь, чуть забрезжит день, я уйду, и все будет так, словно мы никогда не знали друг друга… Воспользуемся же оставшимся временем. Ну, говори же…

Ромильда пожала плечами, взглянула на Помино и нервно усмехнулась. Потом опять опустила глаза и стала разглядывать свои руки.

– Что я могу сказать? Конечно, плакала…

– Чего ты не заслужил! – проворчала вдова Пескаторе.

– Благодарю! Но недолго, ведь правда? – продолжал я. – Эти прекрасные глаза нередко ошибались, но, разумеется, недолго портили себя слезами.

– Нам было очень плохо, – молвила, словно оправдываясь, Ромильда. – И если бы не он…

– Молодец, Помино! – воскликнул я. – А этот прохвост Маланья, значит, ничего?

– Ничего, – сухо отрезала вдова Пескаторе.

– Все сделал он…

– То есть… нет… – поправил ее Помино, – бедный папа… Ты знаешь, он ведь был член муниципального совета. Ну вот, прежде всего он добился маленькой пенсии, принимая во внимание несчастный случай, а потом…

– Согласился на вашу свадьбу?

– Он был просто счастлив! И захотел, чтобы все жили тут, с ним… Увы! Два месяца тому назад…

Он стал рассказывать мне о смерти отца, о том, как тот полюбил Ромильду и свою маленькую внучку, как оплакивали его смерть во всей округе. Тогда я спросил, что слышно о тете Сколастике, которая так дружила с кавалером Помино. Вдова Пескаторе, еще хорошо помнившая, как грозная старуха запустила ей в лицо комком теста, заерзала на стуле. Помино ответил мне, что она жива, но он уже года два не встречался с ней; затем он, в свою очередь, стал расспрашивать, что я делал, где жил и т. п. Я рассказал все, что можно было рассказать, не называя ни мест, ни имен, и дал им понять, что не очень-то развлекался эти два года. И вот так, беседуя, мы поджидали наступления дня, того дня, когда все должны были узнать о моем воскресении из мертвых.

Бдение и сильные переживания утомили нас. Кроме того, мы озябли. Чтобы мы хоть немного согрелись, Ромильда сама приготовила кофе. Наливая мне чашку, она взглянула на меня с легкой, грустной и какой-то далекой улыбкой:

– Ты, как всегда, без сахара?

Что прочитала она в тот миг в моем взгляде? Ее глаза тотчас же потупились.

В этих бледных предрассветных сумерках я внезапно ощутил, как к горлу моему подкатывает клубок, и с ненавистью посмотрел на Помино. Но под носом моим дымился кофе, опьяняя меня своим ароматом, и я стал медленно потягивать его. Затем я попросил у Помино разрешения оставить у них чемодан – я пришлю за ним, когда найду себе жилье.

– Ну разумеется, разумеется! – предупредительно ответил тот. – Ты не беспокойся: я сам тебе его доставлю.

– Ну, – сказал я, – он ведь пустой. Кстати, Ромильда, не сохранилось ли у тебя случайно что-нибудь из моих вещей – одежда, белье?

– Нет, ничего… – с сожалением ответила она, разводя руками. – Сам понимаешь, после этого несчастья…

– Кто мог представить себе? – воскликнул Помино.

Но я могу поклясться, что у него, скупого Помино, шея была повязана моим старым шелковым платком.

– Ну, хватит. Прощайте и будьте счастливы, – сказал я, пожимая им руки и пристально глядя на Ромильду, так и не поднявшую на меня глаз. Когда она отвечала на мое пожатие, рука у нее дрожала. – Прощайте! Прощайте!

Очутившись на улице, я снова почувствовал себя неприкаянным, хотя и был на родине: один, без дома, без цели.

«Что ж теперь делать? – подумал я. – Куда идти?» Я шел по улице, разглядывая прохожих. Возможно ли? Никто меня не узнавал. Но ведь я не так сильно изменился – каждый, завидя меня, мог бы, во всяком случае, подумать: «Как этот приезжий похож на беднягу Маттиа Паскаля! Если бы глаз у него немного косил, был бы вылитый покойник». Но нет, никто меня не узнавал, ибо никто обо мне больше не думал. Я не вызывал ни любопытства, ни хотя бы малейшего удивления… А я-то представлял себе, какой поднимется шум, переполох, едва только я покажусь на улицах Мираньо! Глубоко разочарованный, я испытывал такое острое унижение, досаду, горечь, что не могу даже передать. Досада и унижение мешали мне обращать на себя внимание тех, кого я-то сам отлично узнавал. Еще бы! Прошло два года!.. Вот что значит умереть! Никто, никто больше не помнил обо мне, словно я никогда не существовал.

Дважды прошел я по городку из конца в конец, и никто меня не остановил. Раздражение мое дошло до того, что я уже подумывал возвратиться к Помино, объявить ему, что уговор наш меня не устраивает, и выместить на нем обиду, которую, как я считал, нанес мне наш городок, не узнавая меня. Но ни Ромильда не последовала бы за мной по доброй воле, ни я не знал бы, куда ее вести. Сперва мне надо было обзавестись жильем. Я подумал, не пойти ли мне прямо в муниципальный совет, в отдел записи актов гражданского состояния, чтобы меня сразу же вычеркнули из списка умерших. Но по пути туда я переменил решение и отправился в библиотеку Санта-Мария Либерале, где застал на своем месте моего достопочтенного приятеля, дона Элиджо Пеллегринотто, который меня тоже сперва не узнал. Правда, дон Элиджо утверждал, что узнал меня с первого взгляда и готов был уже броситься мне на шею, но ждал только, чтобы я назвал свое имя, так как мое появление представилось ему настолько невероятным, что он просто не мог обнять человека, показавшегося ему Маттиа Паскалем.

Пусть будет так! Он первый горячо и радостно приветствовал меня, а затем почти насильно вытащил на улицу, чтобы изгладить из моей памяти дурное впечатление, произведенное на меня забывчивостью моих сограждан.

Но теперь, назло им, я не стану описывать всего, что произошло сперва в аптеке Бризиго, затем в «Кафе дель Унионе», когда, весь еще захлебываясь от радости, дон Элиджо представил завсегдатаям ожившего покойника. В один миг новость облетела весь городок, и люди, сбежавшиеся поглядеть на меня, засыпали меня вопросами. Они хотели, чтобы я сказал им, кто же был человек, утонувший в Стиа, как будто они сами, один за другим, не признавали в нем меня. А где же я-то был, я сам? Откуда возвратился? «С того света». Что делал? «Притворялся умершим!» Я решил ограничиваться этими двумя ответами – пусть болтунов посильнее грызет любопытство, и оно действительно грызло их довольно долгое время. Не удачливее прочих оказался друг Жаворонок, явившийся взять у меня интервью для «Фольетто». Тщетно он с целью растрогать меня и заставить разговориться принес мне номер своей газеты двухлетней давности с моим некрологом. Я сказал ему, что знаю его наизусть: «Фольетто» весьма распространен в аду.

– Да, да, благодарю, дорогой. И за надгробную плиту тоже… Я, знаешь ли, схожу поглядеть на нее.

Не стану пересказывать и «гвоздь» его следующего воскресного номера, где крупным шрифтом набран был заголовок:

МАТТИА ПАСКАЛЬ ЖИВ

В числе немногих, кто не захотел показаться мне на глаза, был, помимо моих кредиторов, Батта Маланья, который, однако же, по словам сограждан, два года назад изъявил глубочайшее сожаление по поводу моего варварского самоубийства. Охотно верю. Тогда, при известии о моем исчезновении на веки вечные, – глубочайшее огорчение; теперь, при известии о моем возвращении к жизни, – столь же величайшее неудовольствие. Я хорошо понимаю причину и того и другого. А Олива? Как-то в воскресенье я встретил ее на улице – она выходила из церкви, держа за ручку своего пятилетнего мальчугана, красивого, цветущего, как она сама. Моего сына! Она бросила на меня приветливый, смеющийся взгляд – и один этот беглый луч сказал мне столько…

Хватит. Теперь я мирно живу вместе с моей старой тетей Сколастикой, согласившейся приютить меня у себя в доме. Мое странное приключение сразу возвысило меня в ее глазах. Я сплю на той самой кровати, где умерла моя бедная мама, и провожу большую часть времени здесь, в библиотеке, в обществе дона Элиджо, который еще далеко не привел в должный порядок старые запыленные книги.

С его помощью я за полгода изложил на бумаге мою странную историю. И все, что здесь написано, он сохранит в тайне, словно узнал это на исповеди.

Мы долго обсуждали все, что со мной приключилось, и я часто говорил ему, что не усматриваю, какую мораль можно из этого извлечь.

– А вот какую, – сказал мне он в ответ. – Вне установленного закона, вне тех частных обстоятельств, радостных или грустных, которые делают нас самими собой, дорогой синьор Паскаль, жить невозможно.

Но я возразил ему, что, в сущности, не узаконил своего существования и не возвратился к своим частным личным обстоятельствам. Моя жена теперь жена Помино, и я не могу в точности сказать, кто же я, собственно, такой.

На кладбище в Мираньо, на могиле неизвестного бедняги, покончившего с собой в Стиа, еще лежит плита с надписью, составленной моим приятелем Жаворонком:

ПОТЕРПЕВ ОТ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ, МАТТИА ПАСКАЛЬ, БИБЛИОТЕКАРЬ. БЛАГОРОДНОЕ СЕРДЦЕ, ОТКРЫТАЯ ДУША, ЗДЕСЬ ДОБРОВОЛЬНО УПОКОИЛСЯ. ТЩАНИЕМ ЕГО СОГРАЖДАН ПОЛОЖЕНА СИЯ ПЛИТА.

Я отнес на могилу, как и намеревался, венок из цветов и теперь иногда прихожу сюда поглядеть на себя – умершего и погребенного. Какой-нибудь любопытный следит за мной издалека и, хорошенько разглядев меня, спрашивает:

– Но вы-то кто ему будете?

Я пожимаю плечами, прищуриваюсь и отвечаю:

– Ах, дорогой мой… Я ведь и есть покойный Маттиа Паскаль.

А.А. Конюхова

ПОЭТИКА ГРОТЕСКА В РОМАНЕ Л. ПИРАНДЕЛЛО «ПОКОЙНЫЙ МАТТИА ПАСКАЛЬ»

В статье проводится анализ романа Л. Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль»: его сюжета, субъектной структуры, языка. Автор последовательно показывает, как поэтика гротеска реализуется на разных уровнях построения романа. Основная характеристика этой поэтики - нарушение иерархий, открытость границ, взаимопроникновение субъектного и объектного. Данные черты делают роман новаторским для своего времени, свидетельствуя о его принадлежности к поэтике модернизма.

Ключевые слова: гротеск, роман, Пиранделло, роман модернизма, субъектная структура, образ автора.

Роман Луиджи Пиранделло «Покойный Маттиа Паскаль» (далее - «ПМП»)1, написанный в 1904 г., не только принес писателю первый крупный успех, но и обнаружил основные черты его уникальной поэтики, получившей название «пиранделлизма». Позднее пиранделлизм был оформлен как художественный и философский опыт в трактате «Юморизм» (1908 г.) и других романах.

Мы проведем комплексный анализ выбранного романа с целью показать, как на разных уровнях в нем проявляются гротескные черты. Именно таковые, как нам кажется, составляют сущность художественной системы романа, равно как и зрелого эпического творчества Пиранделло.

Самая общая характеристика гротескного подхода к действительности - в том, что гротеск актуализирует понятие «границы», делая ее проницаемой, подвижной. Причем происходит это на разных уровнях: на уровне мира и сознания (взаимопроникновение субъектного и объектного в широком смысле обоих слов2), на уровне композиции произведения, на уровне стиля и языка. Разрушая рациональную картину мира, гротеск выстраивает собственную

систему миропонимания, в которой изменены привычные пространственно-временные координаты, отменены иерархии, пересмотрены отношения между субъектом и объектом.

Важно отметить также иронию как важный инструмент создания гротескной образности. Характерна для гротеска и незаконченность, открытость, постоянное становление.

Роман «ПМП» представляет собой рассказ заглавного героя о своей жизни, а также и о собственной смерти. Уехав ненадолго из своего провинциального городка от наскучившей жизни библиотекаря, он вдруг прочитал в газете известие о своей смерти. Решив воспользоваться случившимся, герой отправляется дальше от дома, выдумывая себе новое имя, новую историю жизни и т. д. Однако эксперимент не увенчался успехом, и жить в новой «шкуре» Маттиа не смог, в результате чего ему пришлось снова прибегнуть к помощи фиктивной смерти, чтобы получить возможность вернуться к самому себе.

1. Время и событие

Категория времени задействована уже в названии романа: «1и» (в русском переводе «покойный», дословно «бывший»), как определение героя. Вынесенный в название романа эпитет говорит о необычности и коллизии, и героя: он одновременно живой и мертвый, бывший и настоящий, нереальный и существующий. Таким образом, мы видим, что необычность, не-нормальность героя раскрываются через временную категорию: ведь нельзя с точки зрения здравого смысла быть одновременно живым и мертвым, т. е. принадлежать настоящему и прошлому. Однако аномальность временного плана в романе вторична по отношению к исходному событию мнимой смерти - событию, которое гротескно ломает границу между жизнью и смертью (герой, умерев, остается живым). Получается, что художественная система данного романа ориентирована событийно, так как именно исходное событие в ней в первую очередь гротескно, а на временные категории гротеск лишь распространяется, но коренится не в них.

Для сюжета романа в целом характерна внешняя классичность при внутреннем гротескном содержании. Сюжетная схема похожа на классический роман воспитания (ВШи^вготап), в центре которого - герой, который покидает знакомые места в поисках будущего; он меняется, взрослеет, открывает мир. Формально наш

герой проходит сходный путь; однако читать «ПМП» как роман воспитания было бы неверно, потому что от последнего здесь осталась только внешняя канва. С точки зрения романа воспитания событие, случившееся с героем, и его реакция на это событие - глупость, анекдот, фарс. С героями ВШи^вготап не случается мнимой смерти, и неудивительно, что у Пиранделло эта «ошибочная» смерть не может заставить героя расти и взрослеть, а лишь примиряет с убогой действительностью, от которой он пытался бежать3. Но герою Пиранделло и не нужно было взрослеть и устраивать свое будущее (напомним, что в начальной точке пути герой уже имеет собственную семью): ему было нужно увидеть абсурдность и относительность мира вокруг, в котором могут происходить самые нелогичные события, а также то, сколь малое место занимает в нем привычный уклад провинциального городка, который его жителям кажется Вселенной; ему нужно было научиться быть другим, чтобы остаться самим собой, и главное - стать писателем. Ведь именно это и происходит с героем в конце его злоключений: он возвращается в библиотеку, где работал прежде, чтобы описать свою жизнь, чтобы вступить в тонкую игру с нами, читателями, с собой - героем собственного произведения, с Автором, наконец. Одним словом, в построении сюжета можно увидеть, как последовательно создается «антироман» воспитания.

3. Субъектная структура

3.1. Герой. В романе есть безусловный главный герой-рассказчик, на истории и эволюции которого и сосредоточено все внимание. Маттиа одновременно - и типаж неудачника (женитьба без любви, неуспешная работа, нежеланные дети), и гротескная индивидуальность. Противоречия и «странности» в его образе мы наблюдаем с самого начала: Маттиа работает в библиотеке и не любит книги (как мы узнаем из первых глав). И, одновременно, он не просто заурядный библиотекарь, но - творец: «Все, произошедшее со мной, очень странно и совершенно исключительно, да, да, настолько исключительно и странно, что я решил рассказать об этом» (154). Самоидентификация для него возможна только в процессе рассказывания: жизнь его устроена так, что, не становясь героем собственной истории, он не может осознать границ собственной личности. И в этом главная цель персонажа-повествователя: рассказать о себе, чтобы стать реальным.

Первое, на что сам Маттиа обращает наше внимание - имя как банальный, но для него не очевидный способ определения челове-

ка. «По правде сказать, этого было мало даже мне самому (знать единственно, что меня зовут Маттиа Паскаль. - А. К.). Но тогда я еще не понимал, каково человеку, который не знает даже этой малости и лишен возможности ответить при случае: Меня зовут Маттиа Паскаль» (154).

Нет у Маттиа и доступного, казалось бы, всем способа отделения себя от мира (как в смысле границы жизни, так и идентификации) - даты смерти. «Я умер уже два раза, один раз по ошибке, а второй, увидите...» (155).

Сразу же после известия о своей смерти и начала новой жизни Маттиа, или вернее, рассказчик, принимается делать из себя другого человека с другим именем (Адриано). Здесь мы наблюдаем удивительное совмещение и нарушение границ разных субъектов (героев): по сюжету Маттиа и Адриано разные люди, с разной жизнью и биографией; однако с точки зрения сознания и, соответственно, кругозора это один человек. С одной стороны, рассказ, как и прежде, ведется от первого лица, причем кругозор героя остается прежним: он знает, что Адриано - его конструкт и что создавать его нужно осмотрительно. Однако для других персонажей наш герой, Мат-тиа, вынужден носить своего рода маску. Причем маска эта оказывается скорее чем-то обратным традиционному представлению о маске, потому что, чтобы изменить свою внешность, Маттиа сбривает бороду и усы, обнажая то, что всю жизнь в себе презирал и прятал: маска скорее открывает, чем прикрывает подлинное лицо.

3.2. Образ автора. Литературные занятия героя-рассказчика позволяют нам сделать вывод о том, что он одновременно является в субъектной структуре романа и образом автора, то есть героем -участником событий, наделенным способностью творить. В нашем случае он творит не только текст, но и саму историю, порождая даже ее персонажей (Адриано).

Другой особенностью субъектной структуры романа можно считать наличие «внутреннего» (имплицитного) читателя - Элид-жо Пелигринотто. Гротескная игра начинается, как только появляется этот персонаж, наравне с Маттиа причастный к созданию романа: в первой главке мы были уверены, что герой рассказывает свою историю по собственной воле и необходимости, а во второй выясняется, что его всего лишь сподвиг на это друг.

Друг этот не просто вдохновляет Маттиа на рассказ, но и корректирует его:

Как вы полагаете, дон Элиджо, надо мне рассказывать о моем браке?

А как же, конечно. (с. 167)

Зачем же нужен в системе субъектов речи этот читатель? Во-первых, он делает возможным сам рассказ, вернее, письменный текст. А во-вторых, такое увеличение субъектов у истоков рассказывания можно считать особым приемом, цель которого - предложить читателю больше персонажей, причастных к его созданию, чтобы тем самым отвлечь его от самого главного создателя - от автора.

Однако вместе с этой иллюзией рождается и обратный эффект: фигура автора размывается, творческое начало перестает быть его уникальным даром. У автора-творца появляется двойник, образ автора, что нарушает и границы этого субъекта, и делает проницаемыми границы мира произведения (который в классических произведениях доступен для наблюдения только всевидящему оку автора). Кроме того, и этот двойник в свою очередь не прост - он одновременно и творит, и не хочет творить, а делает это по уговорам, по внешним причинам. Этим его идентичность (в восприятии читателя и в его ожиданиях) подвергается разрушению.

3.3. Автор-герой-читатель. С одной стороны, весь текст мы воспринимаем через призму сознания героя-рассказчика, с его точки зрения, потому что весь текст, который у нас есть, - его слова. Но с другой, в конце книги мы находим статью автора (Пиранделло), которая написана несколькими годами позже романа, однако неизменно печатается как послесловие. В ней Пиранделло размышляет об искусстве и жизни; о разном статусе факта в них, о том, почему то, что считается преступлением в жизни, может стать основой сюжета в искусстве. В искусстве правдоподобное может оказаться невозможным, но в жизни такой опасности нет, ведь все, что происходит в ней, само по себе возможно. Вывод автора не нов: мир, созданный искусством художника, можно судить только по критериям, почерпнутым из этого самого мира. Нас же послесловие заставляет задуматься о границах правдоподобия, достоверности, иллюзорности, словом - реальности (или гротескности) того мира, который предстает перед нами.

Итак, в романе автор сначала дает нам картину якобы без перспективы - я-повествование, но спустя пару лет «спохватывается» и дописывает к нему послесловие, которое должно дать нам понять, что личностью Маттиа Паскаля мир романа не ограничивается. Таким образом, происходит размывание границ и текста, и романного мира, которые становятся «открытыми».

При подобном мерцании субъектов повествования и точек зрения неизбежно активизируется фигура читателя (эксплицитного). Присутствующий в тексте читатель имплицитный не служит ори-

ентиром в тексте, с которым читатель реальный может себя ассоциировать, потому что его основная функция - не воспринимать текст и комментировать его, а подталкивать героя-рассказчика к творчеству. Но, несмотря на подобную сложность и запутанность субъектной организации, весь текст целиком явно ориентирован на читателя (возможно, того, к которому обращается автор в послесловии), который способен свести воедино все призмы субъектной игры.

4. Текст. Микрогротеск.

В своей работе о Пиранделло в контексте европейского романа итальянский исследователь Дж. Мадзакуратти пишет: «Именно в романе "ПМП" хорошо видно, как при том, что повествовательные схемы Пиранделло полны собственно описательной риторики, часто риторичны и стереотипичны настолько, что иногда даже кажутся избитыми и устаревшими, на поверку оказывается, что в них всегда доминирует внутренняя ирония над самим процессом воспроизведения действительности; таким образом, получается, что перед нами уже сложный мета-нарратив, где происходит игра контрастов, комически-гротескное опрокидывание, в результате которого текст оказывается значительно дальше от описываемой в нем реальности, чем кажется с первого взгляда»4.

Ученый утверждает, что ирония, пронизывающая и структурирующая текст, позволяет ему стать объемным, двухголосным, не просто описывать действительность (повествовать), но и давать ей оценку. Для автора работы это не является признаком гротеска (и прозу Пиранделло он гротескной не считает), но свидетельствует о его принадлежности к модернизму (преодоление веризма, новаторство Пиранделло). Мне же кажется, что ирония тесно связана с гротеском - и не только через общую принадлежность к комической (анти-серьезной) норме, но и через удвоение (двухголосность) мнений, явлений и т. д., в результате чего замкнутая, однозначная картина мира превращается в открытое и стереометрическое его изображение.

Для того, чтобы дать более подробную характеристику языку романа и показать, что и он является лишь внешне упорядоченным и классичным при внутренней противоречивости, а порой и абсурдности (микрогротеск), обратимся к последней главке, одноименной самому произведению. В ней Маттиа возвращается в родной город. Ситуация вроде бы вполне привычная для концовки романа воспитания: повзрослевший герой вновь встречается с давними

знакомыми. Под стать этому и основной описательный тон: «Не верилось, что прошло всего два года и несколько месяцев. Казалось, что прошла целая вечность, а так как со мной случались вещи необычайные, я считал, что такие же необычайные вещи должны были произойти и в Мираньо. И, однако, там ничего не случилось, кроме брака Ромильды и Помино, то есть вещи самой обычной...» (351). Эти строки читаются вполне «реалистично», линейно, и таковыми их делает прежде всего логичность, соблюдение причинно-следственных связей. Однако в окончании последнего предложения эта логичность вдруг исчезает: «.которая лишь теперь, с моим возвращением, становилась необыкновенным происшествием» - тут в логику повествования вкрадывается гротеск исходной ситуации, и логика эта теряет действенность: ведь с ее помощью нельзя объяснить, почему свадьба может стать событием «необыкновенным». Речь идет о жене Маттиа, которую даже нельзя назвать бывшей, а скорее вдовой. И при этом в рассказе Маттиа о необычности ее повторного замужества нет ничего от ревности или коллизии любовного треугольника, а есть только констатация «необычности» того факта, что «моя жена теперь жена Помино, и я не могу в точности сказать, кто же я, собственно, такой» (364). Это событие для героя - только часть его истории обретения самого себя. Удивительно, что герой говорит об этом «невероятном происшествии» совершенно спокойно, - он просто констатирует факт, хотя сам факт этот нарушает природу всякого факта: он нелогичен и невозможен. Однако Маттиа принимает его как есть, несмотря на то, что тот ставит под сомнение его собственное существование. На этом принципе построена и вся главка, а также весь роман. Это якобы логичный рассказ о «странном», которое вызвано не вмешательством фантастических сил, а всего лишь нестыковкой во времени и пространстве самых «обычных» вещей.

В фантастическом романе или сказке такие события тоже были бы возможны - персонаж чудом избегает смерти, перевоплощается в другого человека, а затем возвращается в родной город, чтобы посмотреть на все другими глазами. Но в таком случае необходимо вмешательство фантастического, то есть нечеловеческого; газетная заметка же явно не такой природы.

В реалистическом романе такая ситуация, конечно тоже могла бы сложиться - но герой не относился бы к ней без всякой логики, как это делает Маттиа, он бы мучился ревностью, мстил, а не задавался вопросом: а кто же тогда я. Потому что классический, «нормальный» герой знает, кто он, он имеет четкие границы, отделяющие его от мира, и газетная заметка не может его в этом разуверить. Маттиа же может.

Наш герой живет так, что в мире для него нет логики, нет ничего нерушимого, потому что у него самого нет четких границ - ведь его можно убедить в собственной смерти. В сущности, новаторство этого романа и заключается в том, что в нем сделано «допущение», не объяснимое логикой, его мир построен по принципу «а что, если...». Мы наблюдаем разрушение еще одной границы - между реальным и фантастическим. Это допущение, в свою очередь зависит от точки зрения на мир - недаром роман написан от первого лица. Когда герой в своем повествовании один на один с собой, он может не объяснять всего до конца и делать такие «допущения»; он может построить мир, в котором изменен один элемент, в котором из фундамента многоэтажного здания можно незаметно вытащить один кирпичик, а оно останется стоять - непонятно как и вопреки всем правилам. Однако не стоит забывать, что «камушек», который вытаскивает наш герой, не так уж мал: ведь в нем вопрос целостности человеческой личности и ее границ, а вместе с ним - и это и есть философское ядро романа - вопрос о факте, его доказуемости и объективности5.

Итак, мы рассмотрели, как гротескный принцип работает в романе «ПМП» на разных уровнях. Всякий раз мы обращали внимание на то, что гротескные черты, на каком бы уровне произведения они ни проявлялись, как кажется, работают по принципу нарушения устоявшихся литературных законов, что в целом дает возможность охарактеризовать роман как новаторский. В этом сознательном противостоянии норме и правилам, канонам классического романа XIX в. и состоит важнейшая гротескная характеристика модернистского романа. Причем важно, что эта характеристика одновременно становится новой нормой, основой нового жанра -модернистского (или гротескного) романа. Это уже не просто нарушение каждого правила по отдельности, а новая цельная художественная система со своими законами, которая на рубеже веков из маргинальной становится магистральной6.

Макрочертой гротескного романа можно считать синтез жанров. В ходе анализа мы показывали, как Пиранделло берет за основу роман воспитания и делает из него нечто совершенно иное. Это достигается в том числе и добавлением к чертам романа воспитания черт авантюрного романа, романа-автобиографии, философского романа, и т. д. Каждый из указанных жанров имеет свой способ художественного завершения. А в результате перед нами предстает принципиально новый способ и, соответственно, жанр, в котором главное - полная открытость границ и возможность постоянного

взаимопроникновения субъектного и объектного. Именно это на примере Пиранделло итальянский литературовед М. Манотта называет «выражением юморизма в романной форме»7.

Примечания

1 Pirandello L. Il fu Mattia Pascal. Milano: Garzanti, 1993. 247 p.

2 Смирнов И.П. Гротеск // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. М.: Интрада, 2008. С. 50-51.

3 «Хватит. Теперь я мирно живу вместе с моей старой теткой Сколастикой, согласившейся приютить меня у себя в доме. Мое странное приключение сразу возвысило меня в ее глазах. Я сплю на той самой кровати, где умерла моя бедная мама, и провожу большую часть времени здесь, в библиотеке, в обществе дона Элиджо, который еще далеко не привел в должный порядок старые запыленные книги» (364). Здесь и далее «ПМП» цитируется по изданию: Пиранделло Л. Избранная проза: В 2 т.: Пер. с итал. Т. 1. Новеллы; Покойный Маттиа Паскаль / Пер. Г. Рубцовой и Н. Рыковой под ред Ю. Корнеева. Л.: Худож. лит-ра, 1983. 376 с. (номер страницы указан в тексте в скобках).

4 Mazzacurati G. Pirandello nel romanzo europeo. Bologna: Il Mulino, 1987. С. 220 (Пер. мой. - А. К.).

5 Об этом см. также: Манн Ю.В. О гротеске в литературе. М.: Советский писатель, 1966. Гл. 7 - о Пиранделло.

6 Об этом подробнее см.: Бельтраме Ф. Эстетика гротеска: к проблеме теоретического обоснования // Гротеск в литературе: Мат-лы конференции к 75-летию профессора Ю.В. Манна. М.; Тверь, 2004. С. 14-20.

7 См.: Manotta M. Luigi Pirandello. Milano: Mondadori, 1998. P. 10.

– Убийцы! – процедил я сквозь зубы. – Ну погодите…

Куда же мне следует направиться, как только я окажусь в Мираньо? Где свила гнездышко новая супружеская пара?

– Дома кавалер Помино?

Старая черепаха посмотрела на меня так ошеломленно, что я сразу понял: умер бедняга кавалер Помино.

– Сын! Сын! – сразу поправился я, продолжая подниматься по лестнице.

Через несколько минут я вздрогнул, узнав за дверью голос вдовы Пескаторе:

– Кто там?

– Маттиа Паскаль.

– Маттиа Паскаль, – повторил я, стараясь говорить еще более замогильным голосом.

Мне, однако, следовало не спеша, как и раньше, обдумать свой образ действий.

– Маттиа Паскаль! С того света!

– Маттиа? Ты?!

– Тише! – крикнул я ей прямо в лицо. – Вы, кажется, и впрямь приняли меня за привидение?

– Ты живой? – выдавила она, побелев от страха и впиваясь пальцами себе в волосы.

– Да откуда же ты? – в ужасе спросила она.

– Значит, то был не ты?

– Иди к черту, ведьма! Я же стою здесь, живой! А ты вставай, чудило! Где Ромильда?

– Ради бога!.. – простонал Помино, торопливо поднимаясь с пола… – Малютка… Я боюсь… Молоко…

Я схватил его за руку, тоже, в свою очередь, оторопев:

– Что еще за малютка?

– Моя… моя… дочка… – пробормотал Помино.

– Ах ты убийца! – заорала вдова Пескаторе. Ошеломленный этим новым известием, я не мог ответить ни слова.

– Твоя дочь? – прошептал я. – Ко всему еще и дочь… И теперь она…

– Мама, ради бога, пойдите к Ромильде… – умоляющим тоном произнес Помино.

– Маттиа!

– Маттиа! А что девочка?

– Тише ты! Она у меня.

– А что ты с ней делаешь?

– Ем ее… Что делаю! Вы же сунули ее мне в руки… Пусть теперь и лежит у меня. Она успокоилась. Где Ромильда?

Он подошел ко мне, весь дрожа и глядя с опаской, как сука, увидевшая, что хозяин взял на руки ее щенка.

– Ромильда? А что? – переспросил он.

– А то, что мне надо с ней поговорить, – грубо ответил я.

– Знаешь, она в обмороке.

– В обмороке? Ну что ж, приведем ее в чувство.

Помино с умоляющим видом попытался преградить мне путь:

– Нет! – закричал я. – Буду говорить с ней. Ты во всем этом деле теперь никто.

– Твой брак недействителен.

– Как!.. Что ты говоришь? А девочка?

– А вы убирайтесь! Вон там ваш зятек. Если хотите орать, орите на него. Я вас знать не знаю.

Я склонился над Ромильдой, которая горько рыдала, и положил девочку рядом с ней.

Она попыталась взглянуть на меня сквозь слезы и прерывающимся от рыданий голосом прошептала:

– Но… как… ты? Что… ты делал?

– Что теперь будет? – простонал Помино, закрывая лицо руками.

Я схватил одну ее руку, скрутил и прорычал:

– С моей дочерью? Ты?… Ты с ума сошел! – не смущаясь, завопила она.

Но Помино, услышав мою угрозу, принялся уговаривать ее, чтобы она ради всего святого замолчала и успокоилась.

Меня разобрал такой смех, что живот заболел.

– Но я ведь тоже опознал! – вскричал, потеряв терпение, Помино. – Вся округа опознала! Не они одни!

– Молодцы! Молодцы! Он был так на меня похож?

– Твой рост… Борода… Одет как ты… в черное. К тому же ты столько времени пропадал…

Спящий в гробе – мирно спи,

Жизнью пользуйся, живущий…

Ромильда встала и перенесла девочку в колыбельку.

– Пойдем, пойдем отсюда, – сказал я. – Малютка заснула. Поговорим в другом месте.

– Жив… Жив… Как же это? Как же это?

– Да перестань ты ныть! – крикнул я. – Сейчас все обсудим.

– Это недопустимо! – пропыхтел побледневший Помино.

Я подошел к Ромильде и смачно чмокнул ее в щеку.

– Маттиа! – весь дрожа, крикнул Помино.

Я опять расхохотался:

– Но ведь брак-то наш будет недействительным! – закричал Помино.

– А ты останешься тут, в Мираньо?

– Да, и иногда вечерком буду заходить к тебе выпить чашку кофе или стаканчик вина за ваше здоровье.

– Ну, уж это – нет! – выпалила вдова Пескаторе, вскакивая с места.

– Да он шутит!.. – заметила Ромильда, не поднимая глаз.

Помино, бледный, дрожащий, ходил взад и вперед по комнате, бормоча:

– А ты считай, что я умер! – спокойно ответил я.

Он снова принялся ходить взад и вперед:

– Но я имею в виду – перед лицом закона! Перед лицом закона! – закричал он, останавливаясь.

Ромильда озабоченно и нерешительно взглянула на него.

– Но ведь раз она, – возразил Помино, – больше не является твоей женой…

– Все-то ты шутишь! – весь сжавшись, произнес Помино.

– Шучу? И не думаю! Там ведь лежит труп человека, а с этим не шутят. Бывал ты там?

– Нет… Я не… У меня мужества не хватило… – пробормотал Помино.

– А жену у меня отнять – на это мужества хватило, озорник ты этакий!

– А ты – у меня? – быстро возразил он. – Разве ты первый не отобрал ее у меня, когда был жив?

– Да, – живо ответил Помино. – За счет муниципалитета… Мой бедный папа…

– Произнес на моей могиле речь. Знаю. Если бы бедняга покойник слышал… А что написано на плите?

– Не знаю… Надпись сочинил Жаворонок.

– Что я могу сказать? Конечно, плакала…

– Чего ты не заслужил! – проворчала вдова Пескаторе.

– Нам было очень плохо, – молвила, словно оправдываясь, Ромильда. – И если бы не он…

– Молодец, Помино! – воскликнул я. – А этот прохвост Маланья, значит, ничего?

– Ничего, – сухо отрезала вдова Пескаторе.

– Все сделал он…

– Согласился на вашу свадьбу?

– Он был просто счастлив! И захотел, чтобы все жили тут, с ним… Увы! Два месяца тому назад…

– Ты, как всегда, без сахара?

Что прочитала она в тот миг в моем взгляде? Ее глаза тотчас же потупились.

– Ну разумеется, разумеется! – предупредительно ответил тот. – Ты не беспокойся: я сам тебе его доставлю.

– Нет, ничего… – с сожалением ответила она, разводя руками. – Сам понимаешь, после этого несчастья…

– Кто мог представить себе? – воскликнул Помино.

Но я могу поклясться, что у него, скупого Помино, шея была повязана моим старым шелковым платком.

Очутившись на улице, я снова почувствовал себя неприкаянным, хотя и был на родине: один, без дома, без цели.

– Да, да, благодарю, дорогой. И за надгробную плиту тоже… Я, знаешь ли, схожу поглядеть на нее.

МАТТИА ПАСКАЛЬ ЖИВ

ПОТЕРПЕВ ОТ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ,

МАТТИА ПАСКАЛЬ,

БИБЛИОТЕКАРЬ.

БЛАГОРОДНОЕ СЕРДЦЕ, ОТКРЫТАЯ ДУША, ЗДЕСЬ ДОБРОВОЛЬНО УПОКОИЛСЯ.

ТЩАНИЕМ ЕГО СОГРАЖДАН ПОЛОЖЕНА СИЯ ПЛИТА.

– Но вы-то кто ему будете?

Я пожимаю плечами, прищуриваюсь и отвечаю:

– Ах, дорогой мой… Я ведь и есть покойный Маттиа Паскаль.

Маттиа Паскаль, бывший хранитель книг в библиотеке, завещанной неким синьором Боккамаццародному городу, пишет историю своей жизни. Отец Маттиа рано умер, и мать осталась с двумя детьми -шестилетним Роберто и четырехлетним Маттиа. Все дела вел управляющий Батта Маланья, которыйвскоре разорил семью бывшего хозяина. После смерти первой жены немолодой Маланья женился на юнойОливе, к которой Маттиа был неравнодушен, но у них не было детей, и Маланья стал обижать Оливу, считая её виноватой в этом. Олива подозревала, что дело тут не в ней, а в Маланье, но порядочностьмешала ей проверить свои подозрения. Приятель Маттиа Помино рассказывал ему, что влюблен вдвоюродную племянницу Маланьи Ромильду. Ее мать хотела выдать девушку замуж за богача Маланью, ноэто не получилось, и теперь, когда Маланья стал раскаиваться в своей женитьбе на бездетной Оливе, замышляет новые козни. Маттиа хочет помочь Помино жениться на Ромильде и сводит с ней знакомство.
Он все время рассказывает Ромильде о Помино, но сам влюбленный так робок, что она в конце концоввлюбляется не в него, а в Маттиа. Девушка столь хороша, что Маттиа не может устоять и становится еёлюбовником. Он собирается на ней жениться, и тут она неожиданно порывает с ним. Олива жалуетсяматери Маттиа на Маланью: он получил доказательства, что у них нет детей не по его вине, иторжествующе заявил ей об этом. Маттиа понимает, что Ромильда и её мать гнусно обманули и егосамого, и Маланью и в отместку делает Оливе ребенка. Тогда Маланья обвиняет Маттиа в том, что тотобесчестил и погубил его племянницу Ромильду. Маланья говорит, что из жалости к бедной девушкехотел усыновить её ребенка, когда он родится, но теперь, когда Господь послал ему в утешениезаконное дитя от собственной жены, он уже не может назвать себя отцом другого ребенка, которыйродится у его племянницы. Маттиа остается в дураках и вынужден жениться на Ромильде, так как еёмать грозит ему скандалом. Сразу после свадьбы отношения Маттиа с Ромильдой портятся. Она и еёмать не могут простить ему, что он обездолил свое законное дитя, ибо теперь все состояние Маланьиперейдет к ребенку Оливы. У Ромильды рождаются девочки-близнецы, у Оливы - мальчик..Одна издевочек умирает через несколько дней, другая, к которой Маттиа успевает очень привязаться, - недожив до года. Помино, чей отец становится членом муниципалитета, помогает Маттиа получить местобиблиотекаря в библиотеке Боккамацци. Однажды после семейного скандала Маттиа, в руках которогослучайно оказалась небольшая сумма денег, о которой не знают ни жена, ни теща, уходит из дому иотправляется в Монте-Карло. Там он идет в казино, где выигрывает около восьмидесяти двух тысяч лир.
Самоубийство одного из игроков заставляет его одуматься, он прекращает игру и едет домой. Маттиапредставляет себе, как его жена и теща поразятся неожиданному богатству, он собирается выкупитьмельницу в Стиа и спокойно жить в деревне. Купив газету, Маттиа читает её в поезде и натыкается наобъявление о том, что на его родине, в Мираньо, в мельничном шлюзе в Стиа найден сильноразложившийся труп, в котором все опознали библиотекаря Маттиа Паскаля, исчезнувшего несколькодней назад. Люди считают, что причиной самоубийства были денежные затруднения. Маттиа потрясен, онвдруг понимает, что совершенно свободен: все считают его мертвым - значит, у него нет теперь нидолгов, ни жены, ни тещи, и он может делать все, что ему заблагорассудится. Он радуется возможности;
прожить как бы две жизни и решает прожить их в двух разных обличьях. От прежней жизни у негоостанется только косящий глаз. Он выбирает себе новое имя: отныне его зовут Адриано Меис. Он меняетприческу, одежду, придумывает себе новую биографию, выбрасывает обручальное Кольцо. Онпутешествует, но вынужден жить скромно, так как должен растянуть свои деньги на всю оставшуюсяжизнь: отсутствие документов лишает его возможности поступить на службу. Он не может даже купитьсобаку: за нее надо платить налоги, а для этого также необходимы документы.Маттиа решает поселиться в Риме. Он снимает комнату у Ансельмо Палеари - старого чудака, увлекающегося спиритизмом. Маттиа проникается большой симпатией к его младшей дочери Адриане -скромной доброй девушке, честной и порядочной. Зять Адрианы Теренцйо Папиано после смерти сестрыАдрианы должен вернуть приданое Ансельмо, так как его жена умерла бездетной. Он попросил уАнсельмо отсрочки и хочет жениться на Адриане, чтобы не возвращать деньги. Но Адриана боится иненавидит грубого расчетливого зятя, она влюбляется в Маттиа Паскаля. Папиано уверен, что Маттиабогат, и хочет познакомить его с завидной невестой - Пепитой Пантогада, чтобы отвлечь его отАдрианы. Он приглашает Пепиту к Ансельмо на спиритический сеанс. Пепита приходит вместе сгувернанткой и испанским художником Бернальдесом.Во время спиритического сеанса, в котором принимают участие все обитатели дома, у Маттиа изшкафчика исчезают двенадцать тысяч лир. Украсть их мог только Папиано.Адриана предлагает Маттиа заявить в полицию, но он не может заявить о краже - ведь он никто, оживший мертвец. Не может он и жениться на Адриане, как он ни любит её, - ведь он женат. Чтобызамять дело, он предпочитает соврать, будто деньги нашлись. Дабы не мучить Адриану, Маттиа решаетвести себя так, чтобы Адриана разлюбила его. Он хочет начать ухаживать за Пепитой Пантогада. Норевнивый Бернальдес, которою Маттиа невзначай обидел, оскорбляет его, и кодекс чести обязываетМаттиа вызвать Бернальдеса на поединок. Д Маттиа не может найти секундантов - выясняется, что дляэтого нужно соблюсти кучу формальностей, что невозможно сделать, не имея документов.Маттиа видит, что его вторая жизнь зашла в тупик, и, оставив на мосту трость и шляпу, чтобы всеподумали, будто он бросился в воду, садится в поезд и едет на родину.От Адриано Меиса у него остается только здоровый глаз: Маттиа сделал операцию и уже не косит.Приехав на родину, Маттиа первым делом навещает своего брата Роберто. Роберто потрясен и неверит своим глазам. Он рассказывает Маттиа, что Ромильда после его мнимого самоубийства вышлазамуж за Помино, но теперь её второй брак по закону будет считаться недействительным, и онаобязана вернуться к Маттиа. Маттиа этого совсем не хочет: у Помино и Ромильды маленькая дочка -зачем разрушать их семейное счастье? Да он и не любит Ромильду. Помино и Ромильда поражены ирастеряны, увидев Маттиа живым, ведь прошло больше двух лет после его исчезновения. Маттиауспокаивает их: ему ничего от них не нужно.На улице никто не узнает Маттиа Паскаля: все считают его умершим.Маттиа идет на кладбище, отыскивает могилу неизвестного, которого все принимали за него, читаетпрочувствованную надпись на могильном камне и кладет на могилу цветы.Он поселяется в доме своей старой тетки. Время от времени он приходит на кладбище «поглядеть насебя - умершего и погребенного. Какой-нибудь любопытный спрашивает; «Но вы-то кто ему будете?» Вответ Маттиа пожимает плечами, прищуривается и отвечает: «Я и есть покойный Маттиа Паскаль».С помощью дона Элиджо, сменившего Маттиа на посту хранителя книг в библиотеке Боккамаоди, Маттиаза полгода излагает на бумаге свою странную историю. В беседе с доном Элиджо он говорит, что непонимает, какую мораль можно из нее извлечь. Но дон Элиджо возражает, что мораль в этой истории, несомненно, есть, и вот какая: «Вне установленного закона, вне тех частных обстоятельств, радостных или грустных, которые делают нас самими собой… жить невозможно».

МАТТИА ПАСКАЛЬ ЖИВ

ПОТЕРПЕВ ОТ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ,

МАТТИА ПАСКАЛЬ,

БИБЛИОТЕКАРЬ.

БЛАГОРОДНОЕ СЕРДЦЕ, ОТКРЫТАЯ ДУША, ЗДЕСЬ ДОБРОВОЛЬНО УПОКОИЛСЯ.

ТЩАНИЕМ ЕГО СОГРАЖДАН ПОЛОЖЕНА СИЯ ПЛИТА.

Вас может заинтересовать