В основу романа Александра Сергеевича Пушкина «Капитанская дочка», задуманного в 1833 году, легли материалы о Пугачевском бунте. И это вполне обоснованно, ведь автор тогда работал над историческим очерком «История Пугачева». Собрать уникальный материал об этих событиях Александру Сергеевичу удалось благодаря поездке на Урал, где представилась возможность пообщаться с живыми пугачевцами и записать их рассказы.

Как в то время, почти двести лет назад, так и сейчас это произведение будет интересно читателю.

Главные герои романа:

Петр Андреевич Гринев

Петр Андреевич Гринев – шестнадцатилетний юноша, сын премьер-майора Гринева в отставке, которого отец отправил на военную службу в Оренбургскую крепость. Волею судьбы оказался в Белгородской крепости, где влюбился в дочь капитана Ивана Кузьмича Миронова, Марию Ивановну. Петр Андреевич – человек порядочный, не терпящий подлости и предательства, самоотверженный, стремящийся во что бы то ни стало защитить свою невесту в то время, когда она попадает в руки изменника Швабрина, человека злобного и страшного. Для этого рискует жизнью и связывается с бунтовщиком Емельяном Пугачевым, хотя даже не допускает мысли о предательстве и о том, чтобы, подобно Швабрину, перейти на сторону врага и присягнуть на верность самозванцу. Отличительная черта Гринева – умение быть благодарным за добро. В момент явной опасности, грозящей от Пугачева, проявляет мудрость и располагает разбойника к себе.

Емельян Пугачев

Емельян Пугачев – противоречивый образ атамана шайки разбойников, восставших на дворян, не оставит равнодушным никого из читателей. Из истории известно, что это реальная личность, донской казак, предводитель крестьянской войны, самый известный из самозванцев, выдававших себя за Петра III. Во время первой встречи Гринева с Пугачевым он видит, что внешность бунтаря не примечательная: сорокалетний мужик, широкоплечий, худощавый, бегающими глазами, и приятным, хотя и плутоватым выражением лица.

Жестокий и суровый, без милосердия расправляющийся с генералами и теми, кто не хочет присягать ему на верность, Пугачев, однако, во время третьей встречи с Гриневым раскрывается как человек, желающий дарить милость, кому хочет (конечно, ясно, что он заигрался в государя). Емельян даже зависим от мнения своего окружения, хотя, вопреки советам приближенных, не хочет казнить Петра и поступает по собственным соображениям. Он понимает, что игра его опасна, но раскаиваться уже слишком поздно. После того, как бунтовщика поймали, его подвергли заслуженной смертной казни.

Мария Ивановна Миронова

Мария Ивановна Миронова – дочь капитана Белогородской крепости, Ивана Кузьмича Миронова, девушка добрая, миловидная, кроткая и скромная, способная горячо любить. Её образ – олицетворение высокой нравственности и чистоты. Благодаря самоотверженности Маши, пожелавшей во что бы то ни стало спасти любимого от пожизненного позора из-за мнимой измены, её возлюбленный Петр вернулся домой полностью оправданным. И это не удивительно, ведь добрая девушка искренне рассказала Екатерине Второй настоящую правду.

Алексей Швабрин

Алексей Швабрин – полная противоположность Петру Гриневу в поступках и характере. Человек лукавый, насмешливый и злой, умеющий приспосабливаться к обстоятельствам, он добивается своего путем обмана и наговоров. Удар в спину во время дуэли с Гриневым, переход на сторону бунтовщика Пугачева после захвата Белогородской крепости, издевательство над бедной сиротой Машей, ни за что не желающей стать его женой, раскрывают истинное лицо Швабрина – очень низкого и подлого человека.

Второстепенные герои

Андрей Петрович Гринев – отец Петра. Строг со своим сыном. Не желая искать для него легких путей, в шестнадцатилетнем возрасте отправляет юношу на службу в армию, и тот волею судьбы попадает в Белогородскую крепость.

Иван Кузьмич Миронов – капитан Белогородской крепости, где разворачиваются события повести Александра Сергеевича Пушкина «Капитанская дочка». Добрый, честный и верный, преданный Отечеству, пожелавший лучше умереть, чем нарушить присягу.

Василиса Егоровна – супруга капитана Миронова, добрая и хозяйственная, которая всегда была в курсе всех событий в крепости. Погибла от сабли молодого казака на пороге своего дома.

Савельич – крепостной Гриневых, с детства приставленный к Петруше, преданный слуга, честный и порядочный человек, готовый всегда и во всем помогать и защищать юношу. Благодаря Савельичу, вовремя вступившемуся за молодого хозяина, Пугачев не казнил Петра.

Иван Иванович Зуев – ротмистр, обыгравший Петрушу в Симбирске и потребовавший долг в сто рублей. Встретив Петра Андреевича во второй раз, уговорил офицера служить у него в отряде.

Палашка – крепостная Мироновых. Девушка бойкая и смелая. Бесстрашно стремится помогать своей хозяйке, Марии Ивановне.

Глава первая. Сержант гвардии

В первой главе Петр Гринев рассказывает о своем детстве. Отец его, Андрей Петрович Гринев, был премьер-майором, а с тех пор, как ушел в отставку, поселился в Сибирской деревне и взял в жены Авдотью Васильевну Ю, дочку бедного дворянина, которая родила девятерых детей. Многие из них не выжили, а сам Петр еще с утробы матери был «записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б…».

Детство Гринева было поначалу ничем не примечательным: до двенадцати лет Петя был под надзором Савельича, выучившись русской грамоте; затем отец нанял для мальчика французского парикмахера Бопре, но уроки с ним продолжались недолго. За пьянство и непристойное поведение батюшка выгнал француза, и ребенок с тех пор частично был предоставлен сам себе. Однако, с шестнадцати лет судьба Петра Гринева круто изменилась.

– Пора ему на службу, – однажды сказал отец. А затем, написав письмо Андрею Карловичу Р., своему старому товарищу и собрав сына, отправил его в Оренбург (вместо Петербурга, куда юноша должен был пойти служить в гвардию). Такая резкая перемена обстоятельств не понравилась Пете, но делать было нечего: пришлось смириться. Присматривать за ним было приказано слуге Савельичу. По дороге, остановившись в трактире, где была бильярдная, познакомился Петр с Иваном Ивановичем Зуриным, ротмистром гусарского полка. Поначалу, казалось бы, их дружба начала крепнуть, но по неопытности юноша поддался на уговоры нового знакомого и проиграл ему целых сто рублей, да к тому же еще выпил много пунша, чем сильно расстроил слугу. Деньги пришлось отдать, к большому неудовольствию Савельича.

Глава вторая. Вожатый

Петр чувствовал себя виноватым и искал случая помириться с Савельичем. Поговорив со слугой и облегчив душу, юноша пообещал впредь вести себя умнее, но все-таки жаль было выкинутых на ветер денег.

Надвигался буран, о чем предвещало маленькое облачко. Ямщик предлагал возвратиться назад, чтобы избежать суровой непогоды, но Петр не согласился и приказал ехать скорее. Следствием такой нерассудительности со стороны молодого человека явилось то, что их настигла метель. Вдруг вдали путники увидели человека, и, поравнявшись с ним, спросили, как выехать на дорогу. Сев в кибитку, дорожный стал уверять, что недалеко село, потому что повеяло дымом. Прислушавшись к совету незнакомца, ямщик, Савельич и Петр поехали туда, куда он говорил. Гринев задремал и вдруг увидел необычный сон, который впоследствии считал пророческим.

Приснилось Петру, что он вернулся в свою усадьбу, а печальная мама сообщила о тяжелой болезни отца. Она подвела сына к кровати больного, чтобы папа благословил его перед кончиной, но вместо него юноша увидел человека с черной бородой. «Это твой посажёный отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…» – настаивала мама, но так как Петр ни за что не желал согласиться, чернобородый вдруг вскочил и стал размахивать топором направо и налево.

Погибло много людей, везде валялись мертвые тела, а страшный мужик все звал юношу подойти под его благословение. Сильно испугался Петр, но вдруг услышал голос Савельича: «Приехали!» Они оказались на постоялом дворе, и вошли в чистую светлую горницу. Пока хозяин хлопотал по поводу чая, будущий солдат поинтересовался, где же их вожатый. «Здесь» – ответил вдруг голос с полатей. Но когда хозяин, завел с ним иносказательный разговор (как оказалось, прибаутками сообщая о делах Яицкого войска), Петр слушал его с интересом. Наконец, всех сморил сон.

На следующее утро буран утих, и путники снова стали собираться в дорогу. Юноша пожелал отблагодарить вожатого, подарив ему заячий тулуп, но Савельич возражал. Однако, Петр проявил настойчивость, и бродяга вскоре стал счастливым обладателем добротной, теплой вещи с барского плеча.

Приехав в Оренбург, Петр Андреевич Гринев предстал перед генералом, который хорошо знал его отца и поэтому отнесся к юноше благосклонно. Решив, что в Оренбурге тому делать нечего, он решил перевести его офицером в *** полк, и отправить в Белогородскую крепость, к капитану Миронову, честному и доброму человеку. Это расстроило юного солдата, ведь он отправлялся учиться дисциплине в еще большую глушь.

Предлагаем вашему вниманию где описаны сильные и незаурядные личности, внутри каждой из которой зреет конфликт, который неизбежно приводит к трагическим последствиям.

Глава третья. Крепость

Белогорская крепость, находившаяся в сорока верстах от Оренбурга, вопреки ожиданиям Петра, представляла собой обыкновенную деревню. Комендатурой оказался деревянный домик. Молодой человек вошел в сени, потом в дом, и увидел старушку в платочке, сидевшую у окна, Она назвалась хозяйкой. Узнав причину, по которой Петр явился к ним, бабушка утешила его: «А ты, батюшка, не печалься, что тебя упекли в наше захолустье… Стерпится – слюбится…»

Так началась для шестнадцатилетнего юноши новая жизнь. На следующее утро познакомился он со Швабриным, молодым человеком, сосланным в Белогорскую крепость за поединок. Он оказался остроумным и далеко не глупым.

Когда Василиса Егоровна пригласила Петра Андреевича к обеду, новый товарищ пошел за ним. За трапезой мирно текла беседа, хозяйка задавала множество вопросов. Касались разных тем. Оказалось, что Маша, капитанская дочка, очень робкая, в отличие от её смелой матери. По поводу неё у Гринева возникали противоречивые чувства, ведь поначалу Швабрин описал девушку глупой.

Глава четвертая. Поединок

Шли дни, и новая жизнь в Белогородской крепости казалась Петру в какой-то степени даже приятной. Обедал он каждый раз у коменданта, познакомился поближе с Марией Ивановной, а вот колкие замечания Швабрина по поводу того или иного человека перестал воспринимать с прежней веселостью.

Однажды Петр Андреевич поделился со своим товарищем своим новым стихотворением о Маше (в крепости он иногда занимался творчеством), но неожиданно услышал много критики. Швабрин буквально высмеивал каждую строчку, написанную Гриневым, и неудивительно, что между ними возникла нешуточная ссора, грозящая перерасти в дуэль. Желание поединка все-таки утвердилось в сердцах бывших товарищей, но, к счастью, осуществить опасный план помешал Иван Игнатьевич, вовремя подоспевший к месту назначенной дуэли.

Однако, за первой попыткой последовала другая, тем более, что Гринев уже знал причину, по которой Швабрин так нехорошо относится к Маше: оказывается, в прошлом году он за неё сватался, но девушка отказала. Подогреваемый чувством крайней неприязни к Алексею Ивановичу, Петр согласился на дуэль. В этот раз все закончилось хуже: Гринев был ранен в спину.

Предлагаем вашему вниманию поэму А.С. Пушкина где сочетаются повествование о судьбе обычного жителя Петербурга, пострадавшего во время наводнения, Евгения и историко-философские размышления о государстве…

Глава пятая. Любовь

Пять суток лежал юноша без сознания, а когда очнулся, увидел перед собой встревоженного Савельича и Марию Ивановну. Вдруг любовь к девушке настолько охватила Гринева, что он почувствовал необыкновенную радость, тем более убедившись в том, что Маша питает ответные чувства. Молодые люди мечтали связать свои судьбы, но Петр боялся не получить благословение отца, хотя и постарался написать ему убедительное письмо.

Молодость взяла свое, и Петр стал быстро идти на поправку. Положительную роль сыграло и радостное настроение, которое герой романа испытывал теперь каждый день. Будучи от природы не злопамятным, он помирился со Швабриным.

Но вдруг счастье омрачилось известием от отца, который не только не давал согласие на брак, но ругал сына за неблагоразумное поведение и грозился ходатайствовать о том, чтобы перевели его подальше от Белогородской крепости.

Кроме того, мать, узнав о ранении единственного сына, слегла в постель, что еще больше расстроило Петра. Но кто же донес на него? Откуда отец узнал о дуэли со Швабриным? Эти мысли не давали покоя Гриневу, и он начал было во всем винить Савельича, но тот в свое оправдание показал письмо, в котором отец Петра сыпал в его адрес грубыми выражениями за утаивание правды.

Мария Ивановна, узнав о категорическом нежелании отца благословить их, смирилась с судьбой, но стала сторониться Гринева. А он окончательно упал духом: перестал ходить к коменданту, отсиживался в доме, даже потерял охоту к чтению и всяким разговорам. Но тут произошли новые события, повлиявшие на всю дальнейшую жизнь Петра Андреевича.

Глава шестая. Пугачевщина

В этой главе Петр Андреевич Гринев описывает положение Оренбургской губернии в конце 1773 года. В то неспокойное время в разных местах вспыхивали возмущения, и правительство принимало строгие меры для подавления бунтов со стороны диких народов, населявших губернию. Дошла беда и до Белогородской крепости. В тот день все офицеры были срочно созваны к коменданту, который сообщил им важную новость об угрозе нападения на крепость мятежника Емельяна Пугачева с его шайкой. Жену свою и дочь Иван Кузьмич заблаговременно отправил в гости к попадье, а служанку Палашку во время секретного разговора закрыл в чулане. Когда же Василиса Егоровна вернулась, то поначалу никак не могла выпытать у мужа, что на самом деле случилось. Однако, увидев, как Иван Игнатьевич готовит пушку к бою, догадалась, что кто-то может напасть на крепость и хитростью выведала у него информацию о Пугачеве.

Затем стали появляться предвестники беды: башкирец, схваченный с возмутительными письмами, которого сначала хотели высечь, чтобы получить сведения, но у него, как выяснилось позже, были отрезаны не только уши и нос, но и язык; тревожное сообщение Василисы Егоровны о том, что взята Нижеозерная крепость, комендант и все офицеры перевешены, а солдаты – в плену.

Петр сильно переживал за Марию Ивановну и её мать, оказавшихся в опасности, и поэтому предложил на время спрятать их в Оренбургской крепости, но Василиса Егоровна была категорически против отъезда из дома. Машу, сердце которой изнывало от внезапного расставания с любимым, поспешно собирали в дорогу. Девушка, рыдая, прощалась с Петром.

Глава седьмая. Приступ

К сожалению, тревожные прогнозы оправдались – и вот уже Пугачев со своей шайкой приступил к крепости. Все дороги в Оренбург были отрезаны, поэтому Маша эвакуироваться не успела. Иван Кузьмич, предчувствуя скорую кончину, благословил дочь и попрощался с женой. Свирепые повстанцы ринулись в крепость и взяли в плен офицеров и коменданта. Ивана Кузьмича, а также поручика Ивана Игнатьевича, не желающих присягать на верность Пугачеву, выдававшему себя за государя, повесили на виселице, однако Гринев спасся от смерти благодаря доброму и верному Савельичу. Старик умолял «батюшку» о милости, предлагая лучше повесить его, но отпустить барское дитя. Петра освободили. Рядовые солдаты присягнули на верность Пугачеву. Василиса Егоровна, которую обнаженной вытащили из дома коменданта, начала голосить по мужу, проклиная беглого каторжника, – и погибла от сабли молодого казака.

Глава восьмая. Незваный гость

Встревоженный неизвестностью о судьбе Маши Петр Андреевич вошел в разгромленный дом коменданта, однако увидел лишь перепуганную Палашу, которая сообщила, что Мария Ивановна спрятана у попадьи, Акулины Памфиловны.

Это известие еще больше взволновало Гринева, потому что там был Пугачев. Стремглав помчался он к дому священника и, войдя в сени, увидел пирующих пугачевцев. Тихонько попросив Палашу вызвать Акулину Памфиловну, спросил у попадьи о состоянии Маши.

Лежит, моя голубушка, у меня на кровати… – ответила она и рассказала, что Пугачев, когда услышал стон Маши, стал интересоваться, кто находится за перегородкой. Акулине Памфиловне пришлось на ходу придумать историю о племяннице, которая болеет уже вторую неделю. Пугачев пожелал посмотреть на неё, не помогали никакие уговоры. Но, к счастью, все обошлось. Не выдал Марию даже Швабрин, перешедший на сторону повстанцев и теперь пировавший вместе с Пугачевым.

Немного успокоенный пришел Гринев домой, и там Савельич удивил его, сообщив, что Пугачев – не кто иной, как бродяга, встреченный ими по дороге в Оренбург, которому Петр Андреевич подарил заячий тулуп.

Вдруг прибежал один из казаков и сказал, что атаман требует Гринева к себе. Пришлось повиноваться, и Петр пошел в комендантский дом, где находился Пугачев. Беседа с самозванцем вызывала в душе молодого человека противоречивые чувства: с одной стороны, он понимал, что ни за что не присягнет на верность новоявленному атаману, с другой не мог подвергнуть себя риску смерти, назвав в глаза обманщиком. Между тем, Емельян ждал ответа. «Слушай; скажу тебе всю правду, – заговорил молодой офицер. – Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую».

Кто же я таков, по твоему разумению?
- Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку…»

В конце концов, Пугачев уступил просьбе Петра и согласился отпустить его.

Глава девятая. Разлука

Пугачев великодушно отпустил Гринева в Оренбург, приказав сообщить, что будет там уже через неделю, а Швабрина назначил новым командиром. Вдруг Савельич подал атаману лист бумаги и попросил прочитать, что там написано. Оказывается, речь шла о разграбленном казаками имуществе комендантского дома и о возмещении ущерба, что разгневало Пугачева. Однако, он и в этот раз помиловал Савельича. А Гринев перед отъездом решил еще раз навестить Марию и, войдя в дом священника, увидел, что девушка была без памяти, страдая от сильной горячки. Тревожные мысли не давали покоя Петру: как оставить беззащитную сироту посреди злобных мятежников. Особенно удручало то, что новым командиром самозванцев стал Швабрин, который может причинить зло Маше. С болью в сердце, терзаясь сильными переживаниями, простился юноша с той, которую в душе уже считал своей женой.

По дороге в Оренбург настиг их с Савельичем предатель-урядник, сообщив, что «отец жалует лошадь и шубу со своего плеча», да еще полтину денег (которые он растерял по дороге). И хотя овчинный тулуп не стоил и половины разграбленного злодеями, Петр все же принял такой подарок.

Глава десятая. Осада города

Итак, Гринев с Савельичем прибыли в Оренбург. Сержант, узнав, что приехавшие – из Белогородской крепости, повел их в дом генерала, которым оказался добродушный старичок. Из разговора с Петром он узнал об ужасной кончине капитана Миронова, о смерти Василисы Егоровны и о том, что Маша осталась у попадьи.

Через несколько часов начался военный совет, на котором присутствовал Гринев. Когда стали рассуждать, как действовать в отношении преступников – оборонительно или наступательно, только один Петр высказал твердое мнение о том, что необходимо решительно противостать злодеям. Остальные склонялись к оборонительной позиции.

Началась осада города, вследствие чего свирепствовали голод и беда. Гринева тревожила неизвестность о судьбе любимой девушки. И вот в очередной раз, выехав в стан противника, неожиданно Петр столкнулся с урядником Максимычем, который передал ему письмо от Марии Ивановны. Весточка, где бедная сирота просила защитить её от Швабрина, который насильно принуждает к замужеству с ним, вывела Петра из себя. Опрометью он кинулся в дом генерала, прося дать солдат, чтобы скорее очистить Белогородскую крепость, но не найдя поддержки, решил действовать сам.

Глава одиннадцатая. Мятежная слобода

Петр с Савельичем мчатся в Белогородскую крепость, но по дороге их окружают мятежники и ведут к своему атаману. Пугачев снова благосклонен к Гриневу. Выслушав просьбу Петра Андреевича о том, чтобы освободить Машу из рук Швабрина, он решает ехать в крепость. По дороге они ведут беседу. Гринев уговаривает Пугачева сдаться на милость императрице, но тот возражает: каяться слишком поздно…

Глава двенадцатая. Сирота

Вопреки уверениям Швабрина, что Мария Ивановна больна, Пугачев приказал вести его к ней в светлицу. Девушка находилась в ужасном состоянии: она сидела на полу, в оборванном платье, с растрепанными волосами, бледная, худая. Рядом стоял кувшин воды и лежал ломоть хлеба. Емельян стал негодовать на Швабрина за то, что обманул его, назвав Машу своей женою, и тогда изменник выдал тайну: девушка – не племянница священника, а дочь погибшего Миронова. Это вызвало гнев Пугачева, но ненадолго. Гриневу и здесь удалось оправдаться, ведь, узнав правду, люди самозванца загрызли бы беззащитную сироту. В конце концов, к большой радости Петра, Емельян разрешил ему забрать невесту. Решили отправиться в деревню к родителям, потому что нельзя было ни оставаться здесь, ни ехать в Оренбург.

Глава тринадцатая. Арест

В предвкушении долгого счастья с любимой отправился Петр Андреевич в дорогу. Как вдруг с ужасной бранью окружила их толпа гусаров, перепутав с пугачевскими изменниками. Путников арестовали. Узнав о грозящей опасности острога, куда приказал посадить его майор, а девушку лично привести к нему, Гринев бросился на крыльцо избы и смело вошел в комнату, где, к своему удивлению, увидел Зуева Ивана Ивановича. Когда ситуация прояснилась, и все поняли, что Мария вовсе не кумушка Пугачева, а дочь покойного Миронова, Зуев вышел и извинился перед ней.

После недолгих уговоров со стороны Ивана Ивановича решил Гринев остаться в его отряде, а Марию отправить с Савельичем к своим родителям, в деревню, вручив при этом сопроводительное письмо.

Так Петр Андреевич стал служить в отряде Зуева. Очаги восстания, вспыхивающие по местам, вскоре были подавлены, но Пугачева поймали не сразу. Прошло еще время, прежде чем самозванца обезвредили. Война окончилась, но, увы, мечты Гринева увидеться с родными не осуществились. Вдруг как гром среди ясного неба поступил секретный приказ арестовать его.

Глава четырнадцатая. Суд

Хотя Гринев, которого по доносу Швабрина считали изменником, мог легко оправдаться перед комиссией, он не желал впутывать в эту ситуацию Марию Ивановну, и поэтому умолчал об истинной причине внезапного отъезда из Оренбургской крепости и встречи с Пугачевым.

Мария между тем радушно была принята родителями Петра и искренне объяснила, почему арестовали их сына, опровергнув всякую мысль об измене. Однако, через несколько недель батюшка получил письмо, в котором говорилось о том, что Петр Гринев приговорен к ссылке и будет отправлен на вечное поселение. Это известие стало большим ударом для семьи. И тогда Мария приняла решение поехать в Петербург и лично объяснить ситуацию, встретившись с государыней, Екатериной Второй. К счастью, план девушки удался, а способствовало этому провидение. Осенним утром, уже будучи в Петербурге, разговорилась она с дамой лет сорока и рассказала ей о причине своего приезда, даже не подозревая, что перед ней сама императрица. Искренние слова в защиту того, кто рисковал своей жизнью ради любимой, тронули государыню, и она, убедившись в невиновности Гринева, дала распоряжение освободить его. Счастливые влюбленные вскоре воссоединили свои судьбы. Пугачева же настигла заслуженная казнь. Стоя на плахе, он кивнул головою Петру Гриневу. Через минуту она слетела с его плеч.

“Капитанская дочка” – роман А. С. Пушкина

5 (100%) 5 votes

Повесть, которую мы все проходили в школе и которую немногие перечитывали позднее. Повесть, которая куда сложнее и глубже, чем принято считать. Что же такого есть в «Капитанской дочке», оставшееся за рамками школьной программы? Почему она актуальна и по сей день? Почему ее называют «самым христианским произведением русской литературы»? Об этом размышляет писатель и литературовед Алексей Варламов.

По сказочным законам

В самом начале ХХ века один честолюбивый литератор, приехавший в Петербург из провинции и возмечтавший попасть в петербургское религиозно-философское общество, принес свои сочинения на суд Зинаиды Гиппиус. Декадентская ведьма отозвалась о его опусах невысоко. «Читайте «Капитанскую дочку», - было ее наставление. От этого напутствия Михаил Пришвин - а молодым писателем был он - отмахнулся, ибо счел для себя оскорбительным, но четверть века спустя, многое пережив, записал в дневнике: «Моя родина не Елец, где я родился, не Петербург, где я наладился жить, то и другое для меня теперь археология… моя родина, непревзойденная в простой красоте, в сочетавшейся с ней доброте и мудрости, - моя родина - это повесть Пушкина «Капитанская дочка».

И в самом деле - вот поразительное произведение, которое признали все и никогда не пытались сбросить с корабля современности. Ни в метрополии, ни в эмиграции, ни при каких политических режимах и властных настроениях. В советской школе эту повесть проходили в седьмом классе. Как сейчас помню сочинение на тему «Сравнительная характеристика Швабрина и Гринева». Швабрин - воплощение индивидуализма, клеветы, подлости, зла, Гринев - благородство, доброта, честь. Добро и зло вступают в схватку и в конечном итоге побеждает добро. Казалось бы, все очень просто в этом конфликте, линейно - ан нет. «Капитанская дочка» - произведение очень непростое.

Во-первых, этой повести предшествовала, как известно, «История Пугачевского бунта», по отношению к которой «Капитанская дочка» - формально своего рода художественное приложение, а в сущности, преломление, преображение исторических взглядов автора, в том числе на личность Пугачева, что очень точно заметила Цветаева в эссе «Мой Пушкин». Да и вообще неслучайно Пушкин опубликовал повесть в «Современнике» не под своим именем, но в жанре семейных записок, якобы доставшихся издателю от одного из потомков Гринева, а от себя дал лишь название и эпиграфы к главам. А во-вторых, у «Капитанской дочки» есть другой предшественник и спутник - неоконченный роман «Дубровский», и два этих произведения связывают очень прихотливые взаимоотношения. К кому ближе Владимир Дубровский - к Гриневу или к Швабрину? Нравственно - конечно к первому. А исторически? Дубровский и Швабрин оба - изменники дворянству, пусть и по разным причинам, и оба дурно заканчивают. Быть может, именно в этом парадоксальном сходстве и можно найти объяснение тому, почему Пушкин отказался от дальнейшей работы над «Дубровским» и из не до конца очерченного, несколько смутного, печального образа главного героя возникла пара Гринев и Швабрин, где у каждого внешнее соответствует внутреннему и оба получают по делам своим, как в нравоучительной сказке.

«Капитанская дочка», собственно, и написана по сказочным законам. Герой ведет себя щедро и благородно по отношению к случайным и необязательным, казалось бы, людям - офицеру, который, пользуясь его неопытностью, обыгрывает его в бильярд, платит сто рублей проигрыша, случайного прохожего, который вывел его на дорогу, угощает водкой и дарит ему заячий тулуп, и за это позднее они отплачивают ему великим добром. Так Иван-царевич бескорыстно спасает щуку или горлицу, а они за это помогают ему одолеть Кащея. Дядька же Гринева Савельич (в сказке это был бы «серый волк» или «конек-горбунок») при несомненной теплоте и обаянии этого образа сюжетно выглядит как помеха гриневской сказочной правильности: он против того, чтобы «дитя» платило карточный долг и награждало Пугачева, из-за него Гринева ранят на дуэли, из-за него он попадает в плен к солдатам самозванца, когда едет выручать Машу Миронову. Но в то же время Савельич заступается за барина перед Пугачевым и подает ему реестр разграбленных вещей, благодаря чему Гринев получает в качестве компенсации лошадь, на которой совершает выезды из осажденного Оренбурга.

Под присмотром свыше

Тут нет нарочитости. В прозе Пушкина незримо присутствует сцепление обстоятельств, но оно не искусственно, а естественно и иерархично. Пушкинская сказочность оборачивается высшим реализмом, то есть действительным и действенным Божьим присутствием в мире людей. Провидение (но не автор, как, например, Толстой в «Войне и мире», убирающий со сцены Элен Курагину, когда ему необходимо сделать Пьера свободным) ведет героев Пушкина. Это нисколько не отменяет известную формулу «какую штуку удрала со мной Татьяна, она вышла замуж» - просто судьба Татьяны и есть проявление высшей воли, которую ей дано распознавать. И такой же дар послушания есть у бесприданницы Маши Мироновой, которая мудро не торопится замуж за Петрушу Гринева (вариант попытки брака без родительского благословления полусерьезно-полупародийно представлен в «Метели», и известно, к чему он приводит), а полагается на Провидение, лучше знающее, что надо для ее счастья и когда придет его время.

В пушкинском мире все находится под присмотром свыше, но все же и Маша Миронова, и Лиза Муромская из «Барышни-крестьянки» были счастливее Татьяны Лариной. Почему - Бог весть. Это мучило Розанова, для которого усталый взгляд Татьяны, обращенный к мужу, перечеркивает всю ее жизнь, но единственное, чем могла бы она утешиться - именно она стала женским символом верности, черты, которую почитал Пушкин и в мужчинах, и в женщинах, хоть и вкладывал в них разные смыслы.

Один из самых устойчивых мотивов в «Капитанской дочке» - мотив девичьей невинности, девичьей чести, так что эпиграф к повести «Береги честь смолоду» может быть отнесен не только к Гриневу, но и к Маше Мироновой, и ее история сохранения чести не менее драматична, чем его. Угроза подвергнуться насилию - самое страшное и реальное, что может произойти с капитанской дочкой на протяжении практически всего повествования. Ей угрожает Швабрин, потенциально ей угрожают Пугачев и его люди (не случайно Швабрин пугает Машу судьбой Лизаветы Харловой, жены коменданта Нижнеозерской крепости, которая после того как муж ее был убит, стала наложницей Пугачева), наконец, ей угрожает и Зурин. Вспомним, что, когда солдаты Зурина задерживают Гринева как «государева кума», следует приказ офицера: «отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести». И потом, когда все разъясняется, Зурин просит извинения перед дамой за своих гусар.

А в главе, которую Пушкин исключил из окончательной редакции, знаменателен диалог между Марьей Ивановной и Гриневым, когда оба оказываются в плену у Швабрина:
«- Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите меня. Швабрин меня послушает!
- Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?
- Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно».
А когда попытка освободиться заканчивается неудачей, раненый изменник Швабрин издает точно такой же приказ, что и верный присяге Зурин (носящий в этой главе фамилию Гринев):
«- Вешать его… и всех… кроме ее…»
Женщина у Пушкина - главная военная добыча и самое беззащитное на войне существо.
Как сберечь честь мужчине более или менее очевидно. Но девушке?
Этот вопрос, наверное, автора мучил, неслучайно он так настойчиво возвращается к судьбе жены капитана Миронова Василисы Егоровны, которую после взятия крепости пугачевские разбойники «растрепанную и раздетую донага» выводят на крыльцо, а потом ее, опять же нагое, тело валяется у всех на виду под крыльцом, и только на другой день Гринев ищет его глазами и замечает, что оно отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею. В сущности, Василиса Егоровна берет на себя то, что предназначалось ее дочери, и отводит от нее бесчестье.

Своего рода комической антитезой представлениям повествователя о драгоценности девичьей чести служат слова командира Гринева генерала Андрея Карловича Р., который, опасаясь того же, что стало нравственной пыткой для Гринева («На дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с бедной девушкой?»), совершенно по-немецки, житейски практично и в духе белкинского «Гробовщика» рассуждает:
«(…) лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, Бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица».
И характерен горячий ответ Гринева:
«Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить ее Швабрину!»

Диалог с Гоголем

«Капитанская дочка» писалась почти одновременно с «Тарасом Бульбой» Гоголя, и между этими произведениями также идет очень напряженный, драматический диалог, вряд ли сознательный, но тем более существенный.
В обеих повестях завязка действия связана с проявлением отцовской воли, которая противоречит материнской любви и ее одолевает.
У Пушкина: «Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку, и слезы потекли по ее лицу».
У Гоголя: «Бедная старушка (…) не смела ничего говорить; но, услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, - и никто бы не смог описать всей безмолвной горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах».

Отцы же в обоих случаях решительны.
«Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнения», - сообщает в своих записках Гринев.
У Гоголя жена Тараса надеется, что «авось либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два отъезд», но «он (Бульба. - А. В.) очень хорошо помнил всё, что приказывал вчера».
И у Пушкина, и у Гоголя отцы не ищут для детей легкой доли, посылают туда, где либо опасно, либо по крайней мере не будет светских развлечений и мотовства, и дают им наставления.
«- Теперь благослови, мать, детей своих! - сказал Бульба. - Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтоб и духу их не было на свете!».
«Батюшка сказал мне: “Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду”».

Вокруг этих нравственных предписаний и строится конфликт обоих произведений.

Остап и Андрий, Гринев и Швабрин - верность и предательство, честь и измена - вот что составляет лейтмотивы двух повестей.

Швабрин написан так, что его ничто не извиняет и не оправдывает. Он воплощение подлости и ничтожества, и для него обыкновенно сдержанный Пушкин не жалеет черных красок. Это уже не сложный байронический тип, как Онегин, и не милая пародия на разочарованного романтического героя, как Алексей Берестов из «Барышни-крестьянки», который носил черное кольцо с изображением мертвой головы. Человек, способный оклеветать отказавшую ему девушку («Ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег», - говорит он Гриневу) и тем самым нарушить дворянскую честь, легко изменит присяге. Пушкин сознательно идет на упрощение и снижение образа романтического героя и дуэлянта, и последнее клеймо на нем - слова мученицы Василисы Егоровны: «Он за душегубство и из гвардии выписан, он и в Господа Бога не верует».

Именно так - в Господа не верует, вот самая страшная низость человеческого падения, и это оценка дорогого стоит в устах того, кто некогда и сам брал «уроки чистого афеизма», но к концу жизни художественно слился с христианством.

Иное дело - предательство у Гоголя. Оно, если так можно выразиться, романтичнее, соблазнительнее. Андрия погубила любовь, искренняя, глубокая, самоотверженная. О последней минуте его жизни с горечью пишет автор: «Бледен, как полотно, был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев - это было имя прекрасной полячки».

Собственно, и умирает Андрий у Гоголя гораздо раньше, нежели Тарас произносит знаменитое «Я тебя породил, я тебя и убью». Погибает он («И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства») в тот момент, когда целует «благовонные уста» прекрасной полячки и ощущает то, «что один только раз в жизни дается чувствовать человеку».
А вот у Пушкина сцена прощания Гринева с Машей Мироновой накануне приступа Пугачева написана словно в пику Гоголю:
«- Прощай, ангел мой, - сказал я, - прощай, моя милая, моя желанная! Что бы со мною ни было, верь, что последняя (курсив мой. - А.В.) моя мысль будет о тебе».
И дальше: «Я с жаром ее поцеловал и поспешно вышел из комнаты».

Любовь к женщине у Пушкина - не помеха дворянской верности и чести, но ее залог и та сфера, где эта честь в наибольшей степени себя проявляет. В Запорожской Сечи, в этой гульбе и «беспрерывном пиршестве», которое имело в себе что-то околдовывающее, есть все, кроме одного. «Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего». У Пушкина прекрасная женщина есть везде, даже в гарнизонном захолустье. И везде есть любовь.

Да и само казачество с его духом мужского товарищества романтизируется и героизируется у Гоголя и совершенно в ином ключе изображено у Пушкина. Сначала казаки вероломно переходят на сторону Пугачева, потом сдают своего предводителя царю. И то, что они неверны, заранее знают обе стороны.

«- Принять надлежащие меры! - сказал комендант, снимая очки и складывая бумагу. - Слышь ты, легко сказать. Злодей-то, видно, силен; а у нас всего сто тридцать человек, не считая казаков, на которых плоха надежда, не в укор буди тебе сказано, Максимыч. (Урядник усмехнулся.)».
«Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса:
- Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моей головой».
А вот у Гоголя: «Сколько ни живу я на веку, не слышал я, паны братья, чтобы козак покинул где или продал как-нибудь своего товарища».

Зато само слово «товарищи», во славу которого Бульба произносит знаменитую речь, встречается в «Капитанской дочке» в той сцене, когда Пугачев и его сподвижники поют песню «Не шуми, мати, зеленая дубравушка» о товарищах казака - темной ночи, булатном ноже, добром коне и тугом луке.

И Гринева, который только что был свидетелем страшного бесчинства, учиненного казаками в Белогорской крепости, это пение потрясает.
«Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».

Движение истории

Гоголь пишет о жестокости казаков - «избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранные кожи с ног по колени у выпущенных на свободу (…) не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они», - и эту жестокость не осуждает, считая ее неизбежной чертой того героического времени, которое породило людей, подобных Тарасу или Остапу.

Единственный раз, когда он наступает на горло этой песне, - в сцене пыток и казни Остапа.
«Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душой, не чуя человечества».

У Пушкина описание изуродованного пытками старого башкирца, участника волнений 1741 года, который не может ничего сказать своим истязателям, потому что во рту у него шевелится короткий обрубок вместо языка, сопровождается, казалось бы, схожей сентенцией Гринева: «Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространения правил человеколюбия».

Но в целом отношение к истории у Пушкина иное, чем у Гоголя - он видел смысл в ее движении, видел в ней цель и знал, что в истории есть Божий Промысел. Отсюда его знаменитое письмо к Чаадаеву, отсюда движение народного голоса в «Борисе Годунове» от бездумного и легкомысленного признания Бориса царем в начале драмы и до ремарки «народ безмолвствует» в ее конце.
У Гоголя же «Тарасу Бульбе» как повести о прошлом противопоставлены «Мертвые души» настоящего, и пошлость нового времени для него страшнее жестокости старины.

Примечательно, что в обеих повестях есть сцена казни героев при большом стечении народа, и в обоих случаях осужденный на казнь находит в чужой толпе знакомое лицо или голос.
«Но, когда подвели его к последним смертным мукам, казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: Боже, Боже, все неведомые, все чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:
- Батько! Где ты? Слышишь ли ты?
- Слышу! - раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул».
Пушкин и здесь скупее.

«Он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, была показана народу».

Но и там, и там - один мотив.

У Гоголя родной отец провожает сына и тихо шепчет: «Добре, сынку, добре». У Пушкина Пугачев - посаженный отец Гринева. Таким он явился ему в пророческом сне; как отец он позаботился о его будущем; и в последнюю минуту жизни в огромной толпе народа никого более близкого, чем сохранивший честь дворянский недоросль, разбойнику и самозванцу Емеле не нашлось.
Тарас и Остап. Пугачев и Гринев. Отцы и дети минувших времен.

Меню статьи:

Работа над произведением

Над своей повестью «Капитанская дочка» Александр Сергеевич Пушкин трудился в продолжение трех лет – с 1833 по 1836 год, а его написанию предшествовала кропотливая работа над исследованием исторических фактов. Первоначально целью автора было создать документальное произведение, но постепенно родился замысел написать художественную повесть о Пугачевском бунте.

Чтобы труд был полезным грядущим поколениям, автор опирался на факты, изложенные в документах о восстании, длившемся с 1773 по 1774 год, а также семейных архивах, разрешение на использование которых он получил от Николая Второго.

Дорогие читатели! Предлагаем ознакомиться с в повести А. С. Пушкина “Капитанская дочка”.

Но этого было мало, и Александр Сергеевич поехал в Приуралье и Поволжье – места, где происходили основные события Пугачевского восстания. Огромный вклад в работу внесли свидетельства очевидцев – непосредственных участников, а также свидетелей Пугачевской войны.

Прототипы главных героев произведения

Немаловажен тот факт, что прототипами произведения А.С. Пушкина «Капитанская дочка» стали реальные люди. Изучая исторические данные о том, кто был сообщниками Пугачева, автор произведения решил создать образ Швабрина, используя факты о подпоручике Шваниче, который в ходе войны перешел на сторону бунтовщика Емельяна Пугачева. Главный герой повести Петр Гринев имел своим прототипом человека по фамилии Башарин.

Он будучи пленником, смог сбежать и присоединиться к армии, которая пыталась подавить восстание бунтовщика и его приверженцев. Фамилия Гринев тоже выбрана Александром Сергеевичем вовсе не случайно: некто с такой же фамилией числился в списках людей, которых поначалу считали виновными в организации бунта, но позже оправдали.

Работа над образами главных героев

Первоначально автор планировал создать главного героя с противоречивыми чертами характера, но позже его замысел изменился, и Пушкин решил, чтобы в сюжете романа фигурировали два совершенно противоположных по характеру и взглядам персонажа – Петр Гринев и Алексей Швабрин. Эти антиподы создают основу произведения, и характер каждого из них раскрывается в отношении к одной личности – девушке Маше Мироновой. Но, чтобы сделать правильные выводы о роли этих героев, нужно рассмотреть поведение каждого в контексте повести.

Личность Петра Гринева

Этот юноша получил нравственное воспитание у себя дома, отец старался по мере возможности контролировать поведение мальчика. Наконец, он отправил его служить в Белогородскую крепость в надежде, что сын получит важные жизненные уроки. Там Петр Гринев проявил себя добрым и благородным, не терпящим подлости и наглости. Он смело вступается за честь любимой девушки Марии, прося освободить ее из заточения, даже невзирая на то, что при этом самому грозит опасность от Емельяна Пугачева. Для Гринева характерно безошибочное нравственное чутье. Он умеет быстро распознавать характеры окружающих его людей. Так, оказавшись в Белогородской крепости и познакомившись с новыми людьми, герой смог оценить душевную чистоту Маши Мироновой и распознать подлую и низменную натуру Алексея Швабрина.

А вот в грозном бунтовщике Емельяне Пугачеве, казалось бы, отрицательном персонаже, Петр сумел рассмотреть незаурядного человека, которому наряду с отрицательными чертами характера присущи такие качества как широта русской души, ум и находчивость. Несмотря на нормальное отношение к бунтовщику, Гринев никогда бы не смог сделаться предателем. Он предпочитал принять смерть через повешение, чем присягнуть на верность самозванцу, но Савельич спас своего господина. А жертвенность Петра, который подарил простому мужику (которого впоследствии Гринев узнал в Пугачеве) заячий тулуп, спустя время, окупилась сторицей.

Описание характера Алексея Швабрина

Алексей Швабрин – полный антипод Петра Гринева, человек подлый, дерзкий, наглый и самовлюбленный. Убивший во время игры на шпагах своего знакомого, даже переведенный в наказание в крепость, он не изменил свой образ мышления, но снова проявлял свой скверный характер.. Не умеющий дружить, он из зависти клевещет на своего друга Петра Гринева, высмеивая его талант писать стихи. Несмотря на свой дворянский титул, Алексей в своем самолюбии не гнушается даже предательством и подлостью, причем совершает плохие поступки неоднократно. Первый раз Алексей проявляет себя крайним подлецом на дуэли с Петром Гриневым, когда, воспользовавшись тем, что он отвернулся на окрик слуги, тяжело ранит его.

Предлагаем ознакомиться с в повести А. С. Пушкина “Капитанская дочка”.

Яркое предательство мы видим после взятия бунтовщиками Белогородской крепости, когда в минуту опасности он, спасая свою шкуру, трусливо перебегает на сторону самозванца Пугачева! А как деспотично Швабрин отнесся к Марии Мироновой! Несмотря на то, что девушка осталась круглой сиротой в день нападения Пугачева на крепость, он запер ее в избе и держал на хлебе и воде, принуждая силой выйти замуж.

Образ Емельяна Пугачева

«Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай» – эти слова произнес Емельян Пугачев, предводитель крестьянского восстания, описанный в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Образ этого героя вызвал немало споров и возмущения в то время, ведь в первый раз смутьян и бунтовщик, являющийся предводителем крестьянского восстания, предстал перед читателем не в роли жестокого, кровожадного убийцы, а как талантливый и храбрый вождь народа, который сумел возглавить крестьянское восстание благодаря смекалке, уму, неиссякаемой энергии и выдающимся способностям.

В дворянстве он видел исключительно зло и жестоко расправлялся с теми, кто, по его мнению, угнетал простой бедный народ, крестьян. Александр Сергеевич Пушкин в лице Пугачева создал образ человека, который, несмотря ни на что, помнит о сделанном ему добре. Из благодарности за заячий тулупчик и чарку водки, которыми Петр Гринев поделился во время бурана, Емельян Пугачев неоднократно сохраняет ему жизнь. Петр не раз убеждается в том, что этот человек не такой ужасный, каким преподносит его людям царская власть.

Александр Пушкин описывает Пугачева в своей повести не только как предводителя крестьянской войны, но и в образе простого казака. В его речи слышны присказки, пословицы, поговорки, иносказания. Он заставляет называть себя «царем-батюшкой», и объясняет это требование тем, что на Руси всегда будет жить вера в доброго царя. В отношениях с подчиненными можно заметить демократизм и отсутствие чинопочитания. Каждый имеет право высказать собственное мнение и не согласиться с точкой зрения «государя».

История создания повести «Капитанская дочка» Александра Сергеевича Пушкина

3 (60%) 2 votes

– Был бы гвардии он завтра ж капитан.

– Того не надобно; пусть в армии послужит.

– Изрядно сказано! пускай его потужит…

………………………………………………………

Да кто его отец?

Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.

Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.

Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.

Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»

– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…

«Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.

– Не забудь, Андрей Петрович, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.

– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?

– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.

– Ну, а там что?

– Да ведь начальник Петрушин – князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.

– Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.

Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».

Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Береги честь смолоду.

Сержант гвардии

– Был бы гвардии он завтра ж капитан.

– Того не надобно; пусть в армии послужит.

– Изрядно сказано! пускай его потужит…

………………………………………………………

Да кто его отец?

Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом, по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»

Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel, не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.

Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.

Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.

Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.

Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»

– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…

«Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.

Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.

– Не забудь, Андрей Петрович, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.

– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?

– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.

– Ну, а там что?

– Да ведь начальник Петрушин – князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.

– Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.

Матушка отыскала мой паспорт, хранившийся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила его батюшке дрожащею рукою. Батюшка прочел его со вниманием, положил перед собою на стол и начал свое письмо.

Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».

Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.

В ту же ночь приехал я в Симбирск, где должен был пробыть сутки для закупки нужных вещей, что и было поручено Савельичу. Я остановился в трактире. Савельич с утра отправился по лавкам. Соскуча глядеть из окна на грязный переулок, я пошел бродить по всем комнатам. Вошед в биллиардную, увидел я высокого барина, лет тридцати пяти, с длинными черными усами, в халате, с кием в руке и с трубкой в зубах. Он играл с маркером, который при выигрыше выпивал рюмку водки, а при проигрыше должен был лезть под биллиард на четверинках. Я стал смотреть на их игру. Чем долее она продолжалась, тем прогулки на четверинках становились чаще, пока, наконец, маркер остался под биллиардом. Барин произнес над ним несколько сильных выражений в виде надгробного слова и предложил мне сыграть партию. Я отказался по неумению. Это показалось ему, по-видимому, странным. Он поглядел на меня как бы с сожалением; однако мы разговорились. Я узнал, что его зовут Иваном Ивановичем Зуриным, что он ротмистр ** гусарского полку и находится в Симбирске при приеме рекрут, а стоит в трактире. Зурин пригласил меня отобедать с ним вместе чем бог послал, по-солдатски. Я с охотою согласился. Мы сели за стол. Зурин пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями. Тут вызвался он выучить меня играть на биллиарде. «Это, – говорил он, – необходимо для нашего брата служивого. В походе, например, придешь в местечко – чем прикажешь заняться? Ведь не все же бить жидов. Поневоле пойдешь в трактир и станешь играть на биллиарде; а для того надобно уметь играть!» Я совершенно был убежден и с большим прилежанием принялся за учение. Зурин громко ободрял меня, дивился моим быстрым успехам и, после нескольких уроков, предложил мне играть в деньги, по одному грошу, не для выигрыша, а так, чтоб только не играть даром, что, по его словам, самая скверная привычка. Я согласился и на то, а Зурин велел подать пуншу и уговорил меня попробовать, повторяя, что к службе надобно мне привыкать; а без пуншу, что и служба! Я послушался его. Между тем игра наша продолжалась. Чем чаще прихлебывал я от моего стакана, тем становился отважнее. Шары поминутно летали у меня через борт; я горячился, бранил маркера, который считал бог ведает как, час от часу умножал игру, словом – вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю. Между тем время прошло незаметно. Зурин взглянул на часы, положил кий и объявил мне, что я проиграл сто рублей. Это меня немножко смутило. Деньги мои были у Савельича. Я стал извиняться. Зурин меня прервал: «Помилуй! Не изволь и беспокоиться. Я могу и подождать, а покамест поедем к Аринушке».

Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.

Савельич встретил нас на крыльце. Он ахнул, увидя несомненные признаки моего усердия к службе. «Что это, сударь, с тобою сделалось? – сказал он жалким голосом, – где ты это нагрузился? Ахти господи! отроду такого греха не бывало!» – «Молчи, хрыч! – отвечал я ему, запинаясь, – ты, верно, пьян, пошел спать… и уложи меня».

На другой день я проснулся с головною болью, смутно припоминая себе вчерашние происшествия. Размышления мои прерваны были Савельичем, вошедшим ко мне с чашкою чая. «Рано, Петр Андреич, – сказал он мне, качая головою, – рано начинаешь гулять. И в кого ты пошел? Кажется, ни батюшка, ни дедушка пьяницами не бывали; о матушке и говорить нечего: отроду, кроме квасу, в рот ничего не изволила брать. А кто всему виноват? проклятый мусье. То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю“. Вот тебе и же ву при! Нечего сказать: добру наставил, собачий сын. И нужно было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина не стало и своих людей!»

Мне было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»

В это время мальчик вошел и подал мне записку от И. И. Зурина. Я развернул ее и прочел следующие строки:

...

«Любезный Петр Андреевич, пожалуйста, пришли мне с моим мальчиком сто рублей, которые ты мне вчера проиграл. Мне крайняя нужда в деньгах.

Готовый ко услугам

Иван Зурин».

Делать было нечего. Я взял на себя вид равнодушный и, обратясь к Савельичу, который был и денег, и белья, и дел моих рачитель , приказал отдать мальчику сто рублей. «Как! зачем?» – спросил изумленный Савельич. «Я их ему должен», – отвечал я со всевозможной холодностию. «Должен! – возразил Савельич, час от часу приведенный в большее изумление, – да когда же, сударь, успел ты ему задолжать? Дело что-то не ладно. Воля твоя, сударь, а денег я не выдам».

Я подумал, что если в сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».

Савельич так был поражен моими словами, что сплеснул руками и остолбенел. «Что же ты стоишь!» – закричал я сердито. Савельич заплакал. «Батюшка Петр Андреич, – произнес он дрожащим голосом, – не умори меня с печали. Свет ты мой! послушай меня, старика: напиши этому разбойнику, что ты пошутил, что у нас и денег-то таких не водится. Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко заказали не играть, окроме как в орехи…» – «Полно врать, – прервал я строго, – подавай сюда деньги или я тебя взашеи прогоню».

Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.

Сторона ль моя, сторонушка,

Сторона незнакомая!

Что не сам ли я на тебя зашел,

Что не добрый ли да меня конь завез:

Завезла меня, доброго молодца,

Прытость, бодрость молодецкая

И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня

Дорожные размышления мои были не очень приятны. Проигрыш мой, по тогдашним ценам, был немаловажен. Я не мог не признаться в душе, что поведение мое в симбирском трактире было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем. Все это меня мучило. Старик угрюмо сидел на облучке, отворотясь от меня, и молчал, изредка только покрякивая. Я непременно хотел с ним помириться и не знал с чего начать. Наконец я сказал ему: «Ну, ну, Савельич! полно, помиримся, виноват; вижу сам, что виноват. Я вчера напроказил, а тебя напрасно обидел. Обещаюсь вперед вести себя умнее и слушаться тебя. Ну, не сердись; помиримся».

– Эх, батюшка Петр Андреич! – отвечал он с глубоким вздохом. – Сержусь-то я на самого себя; сам я кругом виноват. Как мне было оставлять тебя одного в трактире! Что делать? Грех попутал: вздумал забрести к дьячихе, повидаться с кумою. Так-то: зашел к куме, да засел в тюрьме. Беда да и только! Как покажусь я на глаза господам? что скажут они, как узнают, что дитя пьет и играет.

Чтоб утешить бедного Савельича, я дал ему слово впредь без его согласия не располагать ни одною копейкою. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! легко ли дело!»

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»

– Это зачем?

– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.

– Что ж за беда!

– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

– А вон – вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег – и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»

Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом – и скоро стали. «Что же ты не едешь?» – спросил я ямщика с нетерпением. «Да что ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом». Я стал было его бранить. Савельич за него заступился: «И охота было не слушаться, – говорил он сердито, – воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее. И куда спешим? Добро бы на свадьбу!» Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения метели… Вдруг увидел я что-то черное. «Эй, ямщик! – закричал я, – смотри: что там такое чернеется?» Ямщик стал всматриваться. «А бог знает, барин, – сказал он, садясь на свое место, – воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк, или человек». Я приказал ехать на незнакомый предмет, который тотчас и стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поровнялись с человеком. «Гей, добрый человек! – закричал ему ямщик. – Скажи, не знаешь ли, где дорога?»

– Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе, – отвечал дорожный, – да что толку?

– Послушай, мужичок, – сказал я ему, – знаешь ли ты эту сторону? Возьмешься ли ты довести меня до ночлега?

– Сторона мне знакомая, – отвечал дорожный, – слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги. Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.

Его хладнокровие ободрило меня. Я уж решился, предав себя божией воле, ночевать посреди степи, как вдруг дорожный сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, слава богу, жило недалеко; сворачивай вправо да поезжай».

– А почему ехать мне вправо? – спросил ямщик с неудовольствием. – Где ты видишь дорогу? Небось: лошади чужие, хомут не свой, погоняй не стой. – Ямщик казался мне прав. «В самом деле, – сказал я, – почему думаешь ты, что жило недалече?» – «А потому, что ветер оттоле потянул, – отвечал дорожный, – и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко». Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать. Лошади тяжело ступали по глубокому снегу. Кибитка тихо подвигалась, то въезжая на сугроб, то обрушаясь в овраг и переваливаясь то на одну, то на другую сторону. Это похоже было на плавание судна по бурному морю. Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды.

Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.

Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран еще свирепствовал и мы еще блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидел я ворота и въехал на барский двор нашей усадьбы. Первою мыслию моею было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почел бы его умышленным ослушанием. С беспокойством я выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише, – говорит она мне, – отец болен при смерти и желает с тобою проститься». Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?» – «Все равно, Петруша, – отвечала мне матушка, – это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать… и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под мое благословение…» Ужас и недоумение овладели мною… И в эту минуту я проснулся; лошади стояли; Савельич дергал меня за руку, говоря: «Выходи, сударь: приехали».

– Куда приехали? – спросил я, протирая глаза.

– На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся.

Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.

Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.

– Где же вожатый? – спросил я у Савельича. «Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. «Что, брат, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, – сказал он, – опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо. Ну, а что ваши?»

– Да что наши! – отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. – Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.

«Молчи, дядя, – возразил мой бродяга, – будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!» – При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.

Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. «Полтину на водку! – сказал он, – за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно, однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. «Хорошо, – сказал я хладнокровно, – если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп».

– Помилуй, батюшка Петр Андреич! – сказал Савельич. – Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.

– Это, старинушка, уж не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.

– Бога ты не боишься, разбойник! – отвечал ему Савельич сердитым голосом. – Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.

– Прошу не умничать, – сказал я своему дядьке, – сейчас неси сюда тулуп.

– Господи владыко! – простонал мой Савельич. – Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!

Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей». – Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе.

Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой! – сказал он. – Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. «Милостивый государь Андрей Карлович, надеюсь, что ваше превосходительство»… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «ваше превосходительство не забыло»… гм… «и… когда… покойным фельдмаршалом Мин… походе… также и… Каролинку»… Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? «Теперь о деле… К вам моего повесу»… гм… «держать в ежовых рукавицах»… Что такое ешовы рукавиц? Это, должно быть, русска поговорк… Что такое «дершать в ешовых рукавицах»?» – повторил он, обращаясь ко мне.

– Это значит, – отвечал я ему с видом как можно более невинным, – обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.

«Гм, понимаю… „и не давать ему воли“ – нет, видно, ешовы рукавицы значит не то… „При сем… его паспорт“… Где ж он? А, вот… „отписать в Семеновский“… Хорошо, хорошо: все будет сделано… „Позволишь без чинов обнять себя и… старым товарищем и другом“ – а! наконец догадался… и прочая и прочая… Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».

«Час от часу не легче! – подумал я про себя, – к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.